Солнечный свет, утренний, нежный, сладковато молочный, нежно ложился на берег, песчано золотистый, совершенно пустой, безгранично просторный, влево и вправо стелящийся спокойной петляющей полосой между стихиями: горою и морем, над которыми на голубом фоне парусами облака нависали. По утрам море громко смеяться стеснялось, галькой шурша, ласковые звуки нашёптывало. Там, где заканчивались змеящиеся следы, в лёгком нежном розоватом воздухе, раскинув руки и ноги, он лежал навзничь на сухом тёплом песке и был юн, гол и прекрасен. Редкие веснушки и частые песчинки светло золотились вокруг крошечно темнеющих родинок и розоватых сосков на ярко белеющем теле. Свободный ветерок легко играл с русыми волосами на голове, подмышками, на лобке и на ногах, а самые укромные места лизал настойчиво и вдохновенно. Словно гриб, едва пробившийся из травы, из русого шевеления хуй выползал, подобно подсолнуху, головка была полураскрыта навстречу давно взошедшему солнцу, которое вот-вот начнёт припекать, аромат горячей кожи и пота к обнаженной красоте добавляя резко, зазывно. Сперва станет влажно между ног и подмышками, затем волосы слипнутся: даже слепой набухающую желанием красоту ощутит. Что такое? Откуда? Вдохнёт - и ветерок его поведёт: обогнёт скалистый изгиб, выгнутое бедро пацанячье напоминающий, и - призывная плоть как на ладони. Над ней на жёлто-оранжевом цвета спелой надрезанной тыквы фоне стрекоза кружит настойчиво, радостно и прозрачно, словно голый мальчик с безволосо белоснежной промежностью весёлым сачком её, мелко и звонко жужжащую, ликующе уловляет. Спит это великолепно нежное чудо. Спит на морском берегу, под горой, над которой монастырь возвышается. Спит, узкой ладонью глаза прикрывая, а над ним торжествующе купола золотятся, весело и утешно не монастырски цветную мелодию колокола выпевают, в которую сами собой, словно в косы солнечные лучи, вплетаются слова ладно и дерзко:
Колокола на молитву зовут, иноки отрокам письки сосут.
Ладонь осторожно от глаз отвести, щеки нежно губами коснуться, языком по грибу провести, увлажняя расщелину и слегка её расширяя. И - минута-другая: сперва смешаются запахи, затем губы с губами сольются, и - соединятся тела, нанижутся и взовьются, чтобы, вздрогнув, опасть, на горячем сухом песке друг друга юно, голо, прекрасно не покидая. За завтраком утренний полусон, в котором он мог быть кем угодно, ещё теплился, но дверь захлопнулась - испарился, и он, как обычно в эту минуту, почувствовал себя человеком, который быть собой не желает. Не собой - значит, кем-то. Кем - это вопрос, на который даже пробовать отвечать он не смел. Не быть собой, значит, не быть. Это как? Объяснить - пожалуйста. Представить? Никак не возможно. Под конец дня, исполняя функциональные обязанности, за что платили и хорошо, битый час объяснял уродливой блатной идиотке, блюдущей диету и сожравшей в обеденный перерыв ведро бесцветно безвкусной тыквенной каши, где та нахомутала. Вышел на улицу: гремело, грюкало, клацало, скрежетало и грохотало, и, заглушая всё, занозисто, зазубренно декламировало:
Тины, тины! Где вы были? Мы друг дружке хуй дрочили!
Позавидовав тинам, заехав в супер, сварив пельмени, бананами закусив, сквозь сигаретный дым щёлкнув на симпатичного двадцатилетнего со щедро офотошопленным хуем за доступные деньги, вызвонил, и через час явился замызганный лет на пятнадцать старше пидор печального образа: полноватый мужик с не слишком вразумительными гениталиями. Раздевался он долго, медленно и, казалось, не очень охотно, аккуратно складывая на стуле одежду, пока не получилась гора, последними на которую легли носки до колен. Подумал: лучше бы выдрочил на того симпатичного, но разводить бодягу не стал, о деньгах всё-таки пожалев. Почти по-немому и очень по-быстрому, с размаху, грубовато поставив послушного и безучастного, сопевшего одышливо и виновато раком, выебал его волосатую жопу, расплатился, принял душ, выпил чаю, пошёл спать в ожидании прекрасного утреннего полусна. Под утро, когда забрезжило, это снова случилось, ведь так было всегда. И летним это было всегда - огромным, почти не скончаемым днём. Не то что вечно зимний не-сон: не успело рассвести - свистнуло и потемнело. А вечером, после идиотки, пельменей, ещё одного в плотном, слипшемся, жирном тёмно-коричневом воздухе в жопу выебанного мужика, на того на сайте не слишком, зато на вчерашнего очень похожего, как обычно, пошлёпал спать, из тыквы - в карету: всегдашний предутренний сон предвкушая. Как всегда, сон приснился, чтобы в грохоте дня и чаду раствориться, чтобы отвалились колёса, и карета вновь стала тыквой, оранжево-жёлтой, огромной. Кто её купит такую? Что из неё приготовить? Куда положить? Вообще, как домой довезти? Кто эту тыкву решится надрезать? Ведь если такое случится, из неё в жуткой густой тишине выпорхнет голый мальчик с огромным хомутом лошадиным на тонко призрачной шейке, мальчик с сачком мелкоячеистым - при свете смоляных факелов, ломкую тьму кромсающих, неуловимо прозрачную стрекозу уловлять. Словит её. Запряжёт. Насадит. Поскачет. Куда? По дороге пустынной - бог знает кому путь проторить. А та стрекозиным помётом всю дорогу изгадит. Её прозрачные крылья, света не выдержав, вспыхнут - в огне сгорит всё: жрущая идиотка, волосатая жопа и даже предутренний сон стрекозино невыносимый. Кто это выдержит? Кто такое позволит? И эту невыносимость земля и беспамятство поглотят. К тому же, такие слова невозможные: всегда, хуй, стрекоза.
Выбор СЂРµРТвЂВакцРСвЂВР В Р’В Р РЋРІР‚В
"Гомопропаганда" "путем размещения фото в женском образе" - 100 000 штрафа для московского сексработника
МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
