КВИР - Любовь и смерть в Венеции

Любовь и смерть в Венеции

Здесь забываешь обо всем, что с тобой когда-то было, нет прошлого, нет будущего, есть лишь пленительное сейчас. Есть только ты и этот плывущий по воде, звенящий от солнца, купающийся в блеске город...

Город-театр, город-сказка, город-сон. От пьянящего дурмана каналов кружится голова, и, кажется, Венеция признается тебе в любви, а ты готов умереть от счастья в ее горячих объятиях. Венеция - великая соблазнительница, а может быть, соблазнитель, кому как больше нравится, ведь красота не имеет пола.

Был соблазнен этим городом и писатель Томас Манн, но не только городом. Отдыхая вместе с женой в Венеции в 1911 году, писатель очарован красотой польского мальчика барона Владислава Моеса. И уже в 1913 году появится новелла Манна "Смерть в Венеции", где юный польский красавец предстанет под именем Тадзио, божественный облик которого заворожит, приехавшего в Венецию писателя Густава фон Ашенбаха. Манн на страницах новеллы столь любовно и тщательно выписывает портрет этого богоподобной красоты отрока с "головой Эрота", что его восторженность могла бы вызвать определенные подозрения по части личных симпатий писателя к отрокам. Но не вызвала, Томас Манн не только великий писатель, но и во всех отношениях человек добропорядочный, женатый мужчина, отец шестерых детей, какие тут подозрения. Хотя, возможно, у некоторых особо просвещенных по части юношеских красот, кое-какие хорошие мысли после прочтения "Смерти в Венеции" возникали.

В Советском Союзе творчество Манна было прекрасно известно. Правда, чтобы совграждане правильно поняли новеллу "Смерть в Венеции", ее следовало "замутить" мудреными литературоведческими объяснениями. Говорилось о духовном и творческом кризисе Ашенбаха, о "глубокой противоречивости искусства", и даже о неких "опасных тенденциях в искусстве, ведущих к разложению и гибели". Есть в "Смерти в Венеции" усталость, творческий кризис. Только не ясно, почему усталый, стареющий мужчина очарован не юной девушкой, не молодой женщиной, а мальчиком. Конечно, красота не имеет пола, но не до такой же степени. Ашенбах "вскоре знал каждую линию и позу этого благородного, так свободно являющегося взору тела, радостно приветствовал вновь каждую уже знакомую красивую черточку и без конца предавался восхищению и нежному веселью чувств".

Как тут не процитировать Марселя Пруста: "Гомосексуал не тот, кто любит гомосексуалов, а тот, кто, увидев африканского стрелка, захочет сделать его своим другом". Подружиться с Тадзио Ашенбах не осмелится, он лишь со стороны, зачарованно наблюдает за красотой "столь совершенной, которую никогда ранее не встречал ни в природе, ни в изобразительном искусстве". И последнее, что предстанет перед взором умирающего Ашенбаха - юный бог Тадзио с лицом, "обрамленным локонами цвета меда", улыбающийся, кивающий, манящий издали за собой.

После смерти самого Томаса Манна будут опубликованы его дневники и переписка, и тайное станет явным. Окажется, что всю жизнь Манна влекла юношеская красота, даже в преклонном возрасте он не переставал восхищаться молодыми мужчинами, но только издали, не позволяя себе перейти грань дозволенного, боясь быть раскрытым.

Что же до "Смерти в Венеции" то в XX веке эта новелла станет для многих гомосексуалов особым, знаковым произведением, а выдающиеся художники-геи, вдохновленные "Смертью в Венеции", создадут собственные вариации на эту тему.

Но об этом чуть позже, а сейчас вспомним другого, соблазненного Венецией - Сергея Дягилева. Он любит этот город так же страстно и ревниво, как и своих мальчиков. В 1909 году, после триумфа его Русского сезона в Париже, он приедет сюда вместе с Вацлавом Нижинским. Затем он соблазнит Венецией Сержа Лифаря. Лифарь вспоминает:
"Приезжаем в Венецию поздно вечером, выходим из вокзала.
- Ну, на чем же ты хочешь ехать в город, выбирай: на извозчике или в гондоле?
Я стал умолять Сергея Павловича взять гондолу - Сергей Павлович мило, по-итальянски, рассмеялся - я не понял почему...
Мы поехали в гондоле по городу великого молчания, и я вдруг понял великую ночную, какую-то благовестящую Венецию с ее глубоким темным небом, отражающимся в едва шелестящих каналах, и принял в себя на всю жизнь. Все стало в жизни другим. Другим стал и Сергей Павлович - таким, каким я никогда его раньше не знал (и каким впоследствии всегда видел в Венеции): Дягилев превратился в дожа-венецианца, с гордостью и радостью показывающего свой родной, прекрасный город. Мы пробыли в Венеции пять дней, и Дягилев все время был умиленно добродушным, все время кивал головой направо и налево, всем улыбчиво говорил: "Buon giorno" - все в Венеции были знакомые Сергея Павловича - и сидел на площади Сан Марко - самой радостной площади мира - так, как будто это был его самый большой салон. Я смотрел на Сергея Павловича и заражался его улыбкой и радостью, точно какое-то давившее бремя спадало с меня, и мне казалось, что я нашел в нем то, что так давно искал, нашел какую-то надежную, твердую и верную опору в жизни".

Здесь же в Венеции, в 1929 году окончится жизненный путь Дягилева. Тяжелобольной он приедет в Венецию, хотя врачи ему этого не разрешают, сырой климат вреден для него. Но он все равно приедет в город любви, красоты и солнца. Только солнца не будет, Венеция окутана тучами, словно задернута огромным черным плащом. У Дягилева неожиданно обостряется болезнь, беспокоившая его последние месяцы. Это походит на тиф или мозговую горячку. Температура поднимается каждый день все выше и выше. Итальянские доктора, не отходившие от него, не понимают, как объяснить это сгорание организма. От прикосновения к телу Дягилева становилось страшно: в складках обжигал жар, а все тело было холодное и мокрое. Рядом с ним два близких друга - Серж Лифарь и Борис Кохно, приехавший уже в разгар болезни.

В ночь с 18 на 19 августа начинается агония. Лифарь каждые десять минут делает уколы и поливает голову одеколоном. Но вот последний вздох, сердце Дягилева прекращает биться. В тот ранний утренний час, когда дыхание Дягилева остановилось, первые лучи солнца, прорвавшиеся сквозь облака, озолотят нежным светом Венецию и осветят две огромные слезы, катящиеся по лицу Сергея Дягилева.

И тут у тела Дягилева разыгрывается невероятная сцена. Лифарь бросится к Дягилеву с одной стороны, Кохно с другой, они начинают отпихивать друг друга, между ними завязывается истерическая борьба. Это напоминает битву за эксклюзивное право на обладание тем мифом, что должен родиться одновременно с физической смертью их покровителя. Молодых людей разнимут, но победит Лифарь. Он остается один на один с телом Дягилева. Не впуская никого в комнату, Лифарь побреет, причешет, оденет Дягилева, вставит в петличку туберозу, цветок, который так любил Дягилев.

На следующий день от гостиницы отплывут гондолы. В одной из них находится гроб. Плавучая парадная кровать, венецианская похоронная процессия уносит к траурному острову Сан-Микеле прах Дягилева.

Позже, стараниями Лифаря на могиле Дягилева будет установлено надгробие, с выгравированной надписью, взятой Лифарем из записи Сергея Павловича, сделанной на первом листе тетради, подаренной им своему возлюбленному в Венеции для записи уроков Чекетти: "Желаю, чтобы записи учения последнего из великих учителей, собранные в Венеции, остались так же тверды и незабвенны, как и сама Венеция, постоянная вдохновительница нашего успокоения".

Но вернемся к новелле Манна, оказавшейся столь востребованной очень разными художниками с очень схожими сексуальными предпочтениями. В 1971 году на экраны выходит фильм Лукино Висконти "Смерть в Венеции", где роль Ашенбаха (у Висконти он композитор) сыграет Дирк Богард. Этот образ станет вершиной в творчестве выдающегося артиста, сумевшего передать в фильме восторг и страдание стареющего мужчины перед красотой мальчика, ранившего его в самое сердце. В 1973-м появляется балет "Смерть в Венеции", созданный английским хореографом Фредериком Аштоном. И в том же году английский композитор Бенджамин Бриттен создает оперу "Смерть в Венеции". Партия Ашенбаха специально написана для возлюбленного композитора, певца Питера Пирса. На протяжении их долгого любовного и творческого союза, (продлившегося 37 лет), композитор многие свои сочинения создаст для Пирса, последним музыкальным приношением своему другу станет "Смерть в Венеции", созданная Бриттеном за три года до смерти.

В 1974 году, когда шестидесятичетырехлетний Пирс готовится в Нью-Йорке к премьере "Смерти в Венеции" в "Метрополитен опера", шестидесятиоднолетний Бриттен напишет ему из Германии, где поправляется после операции на сердце: "Я, право, люблю тебя так страшно - не только блистательного тебя, но и твое пение... Что сделал я, чтобы заслужить возможность писать для такого артиста и человека?.. Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя..."
Питер отвечает: "Мой милый и дорогой, никто и никогда не получал более чудесного письма, чем то, что пришло от тебя сегодня. То, что ты говоришь, наполняет мое сердце любовью и гордостью, и я люблю тебя за каждое отдельно написанное тобою слово. Но ты знаешь - любовь слепа, а то, что твои дорогие глаза не видят, это то, что ты дал мне все, прямо с самого начала, с тебя самого... одну вещь за другой прямо вплоть до этого великого Ашенбаха. Я здесь в качестве твоего шедевра и я живу в твоей музыке. И никогда не смогу быть достаточно благодарен тебе и судьбе за все то небесное блаженство, которое выпало нам... Мой милый, я люблю тебя".

А четыре года назад свою оригинальную хореографическую версию "Смерти в Венеции" на музыку Баха и Вагнера представит один из лидеров современного балетного театра Джон Ноймайер. Это сильный, красивый, чувственный спектакль о невозможной любви и о смерти любви, спектакль, где переплетаются реальность и мечты. У Ноймайера Ашенбах - хореограф, Тадзио - танцовщик, но, если в новелле Манна Ашенбах так и не прикоснется к мальчику, то в балете это случится. В финальном дуэте Ашенбаха и Тадзио происходит чудесное соприкосновение двух героев, правда не ясно, в действительности, или лишь в воображении Ашенбаха.

У хореографа Мориса Бежара нет балета, посвященного Венеции, но в его книгах можно найти как восторженные строки, воспевающие Венецию, так и один сюжет, из которого мог бы получиться небольшой балет. В один из вечеров Бежар вспоминает об умершем близком друге, выдающемся танцовщике его труппы Хорхе Донне, вместе они не раз бывали в Венеции: "На одной из полок, перед книгами, лежит ложечка из горного хрусталя с ручкой из цветной эмали. По-моему, итальянской работы конца ХIХ века. Донн заметил ее в витрине ювелирной лавки Кодоньято в Венеции. Кто бы знал, как мне хочется оказаться в лавке Кодоньято... Когда я был в Венеции последний раз, между репетициями "Сисси" мне захотелось пойти в Кодоньято и купить кольцо, - так проступил бы Донн, будь он с нами, и мне захотелось купить кольцо за Донна, носить бы я его не стал, да и ему не могу подарить, хотя почему бы не подарить кольцо покойнику - ведь Бодлер говорил, что хотел бы писать для мертвых... Итак, я вышел из отеля и в чудесном настроении отправился на площадь Сан-Марко, но лавка была закрыта. А я уезжал из Венеции на следующий день... В недоумении я остановился перед опущенными железными шторами, надеясь на чудо, или хотя бы на то, что лавка откроется, потому что перед дверью стою я, как всегда взволнованный, нетерпеливый, смущенный и разочарованный. Мне пришлось уйти. Кольцо для Донна, которое он никогда бы не надел, лежало в каких-нибудь двух метрах от меня..."

***
Красота, смерть, любовь - все это Венеция, сплетающая эти понятия, как и свои узенькие улочки в колдовской лабиринт. Но "Венеция - это больше, чем лабиринт, - убежден Морис Бежар. - Лабиринт - нечто упрощенное, это навязчивая идея, в конце которой - смерть. Венеция в миллиард раз утонченнее... Венеция... Я танцевал в Венеции. Я плакал в Венеции. Я смеялся в Венеции. Я любил в Венеции. Я родился в Венеции!"

Фото Giacomo Cosua, специально для "Квира"

20 ИЮНЯ 2014 ВЛАДИМИР КОТЫХОВ

Ссылка:

Смотрите также