КВИР - Череповецкие повести. Пустота

Череповецкие повести. Пустота

Ощущение неудачи не в том, что есть какая-то слепая Фортуна, которая все время выбрасывает тебе не ту кость. Нет.

Филичева удивлялась, чего я нашёл в этом Кирилле. Говорит, тощий какой-то, странный, прыщи. А я вот не знал, почему. Как молния, как удар. Он однажды вошёл в аудиторию - и я решил, что это он.

Я вообще не особенный-то фаталист. Если Фортуна - то, вроде, ты и не при делах, а это делает жизнь очень даже сносной. Мы, аутсайдеры, так не живём. Мы все время знаем, что это именно наш выбор неверен и именно он и привёл нас к этому моменту отторжения. Вернусь к тому воспоминанию из первого текста, где я иду вместе с Серым и Ляпиным и чувствую, что я не к месту тут, среди моих друзей. Это спустя время я обобщаю эту мысль так, а в ту самую минуту я имею её в расщепленном виде, реагируя на каждое слово мальчиков. Положим, что они разговаривают о событиях, связанных с дракой (но не факт) с Красиковым и его друзьями:
  - Я тут подскакиваю сзади и разворачиваю его к себе, а Вовчик держит, - говорит Ляпин. - И он как заревет.
  - А Красиков чо? - спрашивает Серёга.
  - Ну, тот собаку отпустил, говорит, погнали отсюда, мы потом придём.
  - Надо будет и мне с вами забиться!
Ну как-то так, я же не знаю толком, о чем говорят настоящие мужчины в нежном возрасте. Знаю лишь, что у меня внутри как-то пусто становится при такой беседе. Я хочу беседовать о Помпеях, последний день которых меня поразил на выходных, но мой выбор темы кажется мне тупым и неподходящим к случаю. То есть я отлично осознаю: это я сам загнал себя в ловушку всяких разговоров о всяком греческом, они не должны знать, насколько я увлечён этим, чтобы не называли меня девкой.

В наших дворах, окружённых высотными стенами из разномастных балконов и грязно-голубого цвета плит, ценится умение прыгать по крышам гаражей, делать бомбочки из пакетов и спичек, играть в футбик. Двор освещен закатным солнцем, дети прыгают по гаражам - это резкие металлические удары, ставшие для меня синонимом обыденности. Я часто смотрю на улицу со своего девятого этажа, из комнаты, где в шкафу под всяким хламом ждёт своего часа огненного цвета атлас с дыркой. Внутри же у меня - пустота, точнее, ощущение провала в пустоту. И спустя годы, сейчас, оно меня не отпускает. Я проходил этапы взросления, постоянно дрыгая ногой над этой ямой. Боязнь, что назовут девкой, для переодевавшегося в женщину подростка - незабываема. Это проникает в каждую клетку тела. Ты хочешь тепла с понравившимся парнем, но он тебя отвергнет обязательно, потому что ты грязное что-то.

А когда я маскировался, это, наверное, было смешно или как-то чуднó. После моего откровения перед матерью, накануне исключения из Вологды, после психолога, мать взяла к себе в ателье практикантку, Валю, девочку из швейного ПТУ. Та выполняла несложные работы, описывала их в тетрадке, а потом должна была сшить более сложный заказ типа пиджака. Я приезжал раз в две недели, не зная, о чем говорить дома, старался находиться там пореже. Мать все время тяжко вздыхала, а это совсем меня бесило. А потом они с Валей начали работать у нас дома на выходных. Мать готовила ужин, сажала несчастную Валю рядом со мной, очевидно, считая, что я переболею своей болезнью, впитывая запах дешёвых духов. Валя не была особенно милой, хотя я ей нравился. Она пускала на меня томные взгляды и иногда нечаянно трогала меня. Вечером я собирался в Вологду, чтобы прогуливать там институт и в никотиновом тумане писать Eclipses, а она выходила в коридор провожать меня, словно мужа на войну в старом фильме. Правда, потом мы немного подружились, курили вместе, я ей все рассказал и попросил не посвящать мать.

Бедная Валя. Признаюсь, я любил шокировать людей камин-аутом, это острое чувство. Человек начинает часто дышать, мысли путаются, потому что то, о чем он знал только по телевизору, оказывается в обычном виде совсем рядом, в шаге от тебя. Валя так улыбнулась, знаешь, потерянно, как бы в пустоту. И дрожать начала. Очень приятное чувство! В книге Степановой был раздел о магнетизме. Об управлении взглядом. Я мечтал игрою глаз управлять людьми. Вообще, конечно, идея власти, всевластия, невероятно привлекательна. Поэтому и переодевался я постоянно высокопоставленными тётками, которые бы знать не знали ни про какие дворы в Череповце, где стоят железные гаражи у пустыря. Камин-аут перед влюблённой в тебя девицей - жест торжества, отмеченный печатью рока. Охуенное чувство. Ты выносишь себя за пределы этой обычности, а Валя вдруг осознает, что она не просто слышит стук ног по гаражам - что она часть этого.

Но сильнейшее желание быть не к месту управляло всей моей сознательной жизнью. Родители всегда называли это так: "Бросать дело на середине". Мол, за что ни возьмёшься, никогда до конца не доведешь. Они устраивали мне оры на эту тему, пытаясь донести, как это важно - суметь что-то доделать.
  - На ушу походил он два месяца - бросил. Художку прогуливал, и все равно бросил, а тебе год оставался! - визжала мать. - Год всего! Сейчас бы пошёл в училище искусств, ты бы мог богатым стать. Мы столько всего сделали, лишь бы ты учился. Я в бараке жила, ничего у нас не было! А у тебя и дэнди, и сега, чего тебе ещё надо было?
  - Да, да, - вмешивался отец, - картину начнёт - бросит. У тебя под диваном посмотри, сколько этих картин! Там тяп-ляп, тут тяп-ляп, и все бестолку! Бумагу беречь нужно. Если ты рисуешь что-то, ну сделай идею какую-то, уж взял листок, дак сделай что-то, чтоб не стыдно было, а чего эти закорючки?!
  - А ему все похуй! Зла не хватает!
  - И помощи никакой!

Я ни в коем случае не хочу сказать, что гомосексуалистом я стал в пику родителям или потому, что мечтал быть отличающимся. Никакого отношения к протесту это все не имеет. Я всегда чувствовал себя отличающимся, это чувствовали все окружающие. И как следствие ты не хочешь никакого соответствия их ожиданиям. Все формы существования становятся скучными. Начинаешь роман - и бросаешь на нескольких главах. Мой мальчик из Равенны увидел снег, который шёл в атриуме, а с другой стороны, между крестом и масками предков угадывался тёмный контур германца. Он стоял там, близкий и тёплый, и Марк не знал, идти или не идти к нему. И все, на этом месте я бросил о них писать.

Eclipses же я формально закончил, но никогда не чувствовал это. Часть его я изъял и вставлял много лет в цикл своих рассказов. Я разбавлял роман стихами, чтобы он выглядел более интеллектуально, художественно. Eclipses я заканчивал страданиями на тему Кирилла, на которого уныло дрочил весь последний семестр в Вологде, когда жил один на Конева. И чем ближе роман подходил к тому, что я называл концом, тем меньше мне он казался хоть чуточку хорошим. Главы про К создали нового лирического героя - italiano, я начал писать об этом, заполняя страницы итальянскими ругательствами. Eclipses теперь был совершенно никуда не годным, italiano отрывался от скучной истории с Кириллом (который даже не знал, кто я такой), и я перестал пополнять этот бессвязный авангардный пергамент. Я поставил точку, уже не веря ни в одну страницу, и принялся писать про italiano, но спустя несколько лет уже стыдился и этого текста. Каждый раз я просто создавал что-то калечное, на что смотреть невозможно без сжимания всех внутренностей, без закутывания в одеяло. Так Настя закрывала лицо рукой, идя под руку с парнем. Я смотрел на К и ощущал приливы стыда.

Филичева удивлялась, чего я нашёл в этом Кирилле. Говорит, тощий какой-то, странный, прыщи. А я вот не знал, почему. Как молния, как удар. Он однажды вошёл в аудиторию - и я решил, что это он. Кирилл был новым на курсе, перевёлся откуда-то, и первое время сидел молча в стороне. Естественно, я должен был в него влюбиться. Я ни разу не попытался сделать хотя бы шаг к нему, ни словом не обмолвился, мало того, именно поэтому я почти перестал ходить в универ. Это только в книжках я бы должен был пытаться что-то сделать, но я же точно знаю, что любой мой шаг обречён на неудачу, так зачем же мучить всех вокруг? Точнее, себя, конечно, срать я хотел тогда на всех вокруг. Поэтому я радовался исключительно тому, что могу, оставшись дома, представлять, как у него в джинсах встаёт член, я расстегиваю молнию, и - о боже, охуенное счастье. Конечно, в Eclipses я об этом ничего не написал. Я хотел быть честным, Кузнецов, а в результате врал от начала и до конца.

И тут есть очень верная и чёткая грань между вымыслом и обманом.
В моих пыльных запасниках лежит целый выдуманный мир, появившийся в результате большого взрыва в мои 14 лет. Я чуть позже узнал, что это называется фэнтези, ну да пофиг. Целая планета с континентом, городами и странами. Главный город восточной империи - Пхаилад-Бораи, чьё странное имя я странным образом произвёл из самого красивого названия города на свете - Филадельфии. Бораи - огромный город на берегу залива. В нем течёт широкая река, один из рукавов в дельте. Мосты, небоскрёбы. Широкий проспект Эга - роскошная улица, начинающийся от императорского Дворца. На юге города бедняки живут в районе Реза. Императорский двор каждое лето выезжает в Лиипайа (да-да), на Трехрогий полуостров, где роскошные гостиницы, виллы и минеральные источники. Я создавал карты, династические таблицы, языки, хронику, эскизы зданий, но никогда не писал ничего художественного. Были дрочильные писульки, касающиеся странного обычая этой империи - откармливать наследного принца до почти неподвижности и извлекать его семя руками слуг. Я эти писульки сжигал, понимая, что это обман. Но в целом никогда я не подвергал этот мир сомнению, никогда его не стыдился. Он настолько никак со мной не связан, что совершенен.

И наоборот, всё, чего я касался и что я превращал в образы на бумаге, становилось опошлено. Едва проявится хоть одна черта, взятая из моего я, - всё, пиздец, рассказ непоправимо испорчен. Eclipses полностью был покрыт этой плесенью. Я в нем писал о разговорах с К и о том, как я страдаю, хотя не страдал ни секунды: да и можно ли страдать, если влюблен и не идёшь туда, где он реальный (и отстраненный), потому что сутками мастурбируешь, едва вообразив его тело? Страдал же я не из-за него и не по нему, я его обожал, а написал какую-то хуйню. Типа, он мне боль причинял и все такое, уссаться от смеха можно. Я радовался всему в Кирилле: и улыбке, и глазам, и воображаемому расстегиванию молнии. А страдал я потому, что мой друг Кузнецов выкинул меня из квартиры, что мать считает меня психом, что я не хочу учиться в Вологде после неудачи с Москвой, что я не знаю, кем хочу быть и где жить, что я бесталанный мудила, что я боюсь раздеваться перед другими парнями, что меня турнут из универа, где я не хочу учиться, и что родители узнают, что несколько месяцев я пинал балду в квартире, которую они мне сняли, взяв в долг, что друзей у меня нет, что должен мутить с Валей, что писать не получается, а прежние стихи - сущий позор. В ожидании развязки я запечатал свои ранние писульки в конверты и сел у окна.

20 ИЮЛЯ 2021 СЛАВИК Ф.

Ссылка:

Смотрите также