КВИР - Денис

Денис

Видно, есть вещи, которые и впрямь рассказывать стыдно, а делать их сладко. Кто сказал? Кто?

- Ты ли Денис? Подлинный L'homme de la nature (Человек природы - фр.)! Смотрю, черный чекмень, красные шаровары, курчавая борода, черкесская шашка. Разбойник! Иди сюда, возьму тебя в плен! Знаю, пленных не любишь, ну, да мы не такие! Дай, брат, обниму, и отпразднуем встречу.
- Здоров! Только нам холиться негде и некогда, вот, и чекмень. А моим скифам пленные только обуза, сколько ни приказывай, все равно черти обманут. Тут, как говорится, и позволишь катить головнею по всей дороге.
- Ну, да, труп врага хорошо пахнет. На скифов, борода, не вали, все знают, что в плен басурманов ты не берешь. Попадется - приказываешь рубить.
- Враки. Устав предписывает колоть, а не рубить! А, впрочем, на кого греха да беды не бывает?
- Ну, да. А еще устав предписывает юных флейтистов французских не рубить, не колоть, а лелеять.
- Охота тебе верить сплетням?
- Да будет тебе, в подробности я входить не намерен, просто любопытствую знать, как зовут этого мальчик-с-пальчика, флейтиста-французика.
- Ты, брат, на мой счет не забавляйся, а то рассерчаю, я, ведь, брат, одичал, давно живу между Можайском и Гжатском.
- Слыхивал, дом твой разобрали на бревна.
- Не беда, побьем француза, новый поставим.
- Ну, к концу дело идет.
- Но не завтра дойдет, да и как пир оставить, когда стаканы стучат?!
- Ну, а музы? Навещают героя? Или прав был Вергилий: под шум оружия музы молчат.
- Какие музы? Денно и нощно в седле!
- Не знаю, как мальчик-с-пальчик, может, и врут. Но, вот, сказывали, кто-то из ваших, который на скифов не валит, а убивает и безоружных, заметил между назначенными за жизни предел перейти барабанщика лет пятнадцати. Этакий нежный цветок, в русские морозы заброшенный. Как предать несчастного общей участи? Оставил его при себе, надел на него чекмень и фуражку, чтобы уже возмужалого передать во Франции из рук в руки отцу престарелому.
- Может, и так. Да ладно, давай выпьем за встречу, а то мне пора.
- За тебя, брат Денис! За твои ордена!
- Незадача, брат! Не дают!
- Кому ж, как не тебе давать ордена? Рядом с образом Николая-чудотворца на геройской груди, чаю, место отыщется! Небось, в главной квартире словечко замолвить за тебя никого не осталось. Всем мозоли успел отдавить! А ты сам напомни. Всего лучше письмом. Владимир с Георгием уж наверняка тебе следуют. Так что давай за твои ордена на посошок! За жеребца необъезженного, и пора возвращаться, а то начнут праздновать без тебя!
- Не начнут, а про ордена-то неловко.
- Ну, коль неловко, коль тебе не нужны... Как знаешь, но все равно поздравляю!
- С чем поздравлять-то? Ничего не добился.
- Того, чего добиваться приехал, разумеется, не добился, потому что добиться не мог. В штабах и хитрей тебя своего не добивались. Зато огреб подарочек изумительный.
- Брось, что за подарок?
- Э, бывший кавалергард, не скажи, не подарок - дар Божий!
- А то у тебя таких мало? Лучше бы водки прислали, перед ребятами стыдно.
- Ну, брат, еще по одной! Еще полуштоф!
- Хватит. Дорога не близкая. Не ровен час...
- А не ровен, так выровняем! Жид!
- Да, он вовсе не жид.
- А мне это по хуй! Корчма - значит жид.
- Ладно, благословясь, закусим и...
- Теперь я знаю, что на главную квартиру тебя привело! Видел! Подлинный Антиной! Поздравляю! Слушай. А не сменяешь ты этого, как его, корнета...
- Что тебе твой корнет надоел?
- И надоел, и вымахал, в рост пошел и в ширину.
- Так к чину представь.
- С таким, ха-ха-ха, несподручно. Такому самому корнетов в палатку назначено приглашать.
- Кем назначено?
- Богом, царем и отечеством!
- Ну, брат, не глупи! А то вмиг услышишь звон сибирского колокольчика. И будет тебе напиваться.
- А ты отдай мне корнета.
- Как отдам? Ко мне у него предписание.
- Предписание! Небось, глаз положил! Честно скажу тебе: ангелочек! С молочком на губах! Как луг весенний душистый! Раздвинешь - чистым утром дыхнет! Будто сам Жан-Жак его попочку благословил!
- Поэт! На что ни глядишь, только зад ты и видишь.
- Поэт это ты. А мы - прихлебатели. Из твоей лоханки твои щи хлебаем. Вот, к себе заманю...
- Как заманишь?
- Я это так, брат Давыд. Зависть, чистая зависть.
- Вставай, брат, поехали, да, и корнет, верно, заждался.
- Заждался! Это ты правду сказал! Как тебя увидел - зарделся. Взыграло, наслышался о тебе, и в рейтузах - раз и готово!
- Ты, брат, не ори. Лучше, ратник, вставай.
- Я ратник? Ну, а ты, брат, развратник. Того кто не знает? Вот, ночью его на довольствие раком поставишь! Позвал бы к часу бранному на подмогу! А что? Батальная живопись: два ротмистра производят корнета в гусары. А как его имя?
- Говорю, не ори! Кажется, Петр.
- Не ори, не ори, а то кто не знает. Петя, Петруша, ротик открой, душа моя, и прими.
- Знает, не знает, а орать ни к чему.
- Что ротмистру невтерпеж?
- Все, брат, поехали. Эко, ты нализался.
- Нет, Давыд, извини, брат, но скажу тебе честно, завидую я тебе, такой молодец, Антиной сущий тебе достается, и ты, брат Давыд, им насладишься, совратишь после попойки. Впрочем, вру. Не совратишь. Он передком не раз уже в атаку ходил. Хуй наголо - и на девок! А вот задком не пробовал. Вот ты вынешь сегодня ночью из ножен! И - вперед! За Бога, царя и отечество!
- Ну, брат, набрался, вставай, а то не доедешь!
- Погоди, еще по одной!
- Поднимайся, а то лопнут рейтузы!
- Встаю, брат, встаю, дай тебя обниму, тебе нынче ночью страдать!
- Это еще почему?
- Не перебивай! Страдать, как Москве-матушке, вечной страдалице за Россию!
- Ты встаешь?
- Встаю, страдалец, встаю! Дай тебя обниму и поцелую! Люблю тебя, брат Давыд, хоть и увел у меня из-под носа корнетика! Ладно, проверь его в деле и доложи! Доложи отцу-командиру!
- Не тебе ли, пьянь запропащая?
- Ты, брат, меня не ругай! Кто тебя любит, как я?
- Любит, не любит, поехали!
- А ты меня брось! Вместе с корнетиком! Останемся в городе, осточертел мне бивак! Корнет - патриот, защитник отечества! Станет раком, раздвинув, воскликнет, как купчишки московские: "Возьми все! И жизнь, и имущество, все возьми!"
- Вставай, не то кликну своих, потом тебе совестно будет.
- Встаю. Уже почти встал, и как верный поклонник госпожи де Сталь тебе, брат, скажу: "Приветствую тот почтенный хуй, от которого зависит судьба Европы". А корнетик, чудо корнетик! Возьмешь к себе в партию, будешь возить с собой в пошевнях, он тебе и за квартиру, и за кровать, и гарцевать на Петюне во всю мощь изящного, поэтического честолюбия своего. Ты, увенчанный лавровым венком победителя, повелительной и ласковой дланью сдвинешь фиговый лист с заветного места Петруши.
- Ну, полно, брат, полно, экий ты фантазер, не перепускай ум за разум.
- А ты, в первый раз прогарцевав, не забудь светлейшему донесение написать. Пусть порадуется старик! Всем известно, он тебя любит, как сына.
- Полно, вставай!
- Встаю. Беда беду следит. Случается, что и отрада идет вслед за отрадой. Что ж, брат, столько раз ты смотрел смерти в лицо, теперь посмотришь в жопу Петруше. Надеюсь, ты не намерен выпускать в нее холостые заряды!
- Прощай!
- Прощай, брат, прощай, если бог велит, то увидимся, а если нет, то свидимся там, где не бывает разлуки.

В этот миг, больно ударив в ногу и грудь, его вышвырнуло из седла, подбросило, тотчас обрушив. Взлетев, он уже знал: миг - удар о землю, и больше не будет крика, ржанья и боли. Не будет - это он знал, но более всего желалось знать: что после боли? Знал: не будет запаха гари и лошадиного пота. Какой будет запах потом, после боли? Он видел лицо, искаженное страхом, по которому не успел полоснуть, рубль дал казаку, наточившему. Что после боли увидит? Подумав о сабле, услышал вжик, вжик - хорошо ль ее наточили, жаль, испробовать не довелось. Что после боли услышит? Намокла рубашка и панталоны, мало что сбились, где теперь их сушить? Что после боли? Будет ли сухо?

Стараясь думать медленно, основательно, не показаться смешным, он все вспоминал по порядку. Как на Карабаха вскочил - вдруг, неожиданно, как дал ему шпоры, и, привстав в стременах, поскакал на костер, возле которого были вчера, во французское нарядившись, с офицером, с которым после всего, когда сделали дело, они поцеловались.
- Ты, брат, партизан!
От такой похвалы в груди вздрогнуло, лицо запылало, словно ошпарило кипятком. И, задрожав от восторга, он перегнулся, и ему б не дотянуться, но губы губы нашли. Сильный, большой, настоящий его похвалил, его целовал, и вдруг - он даже на миг обиделся - засмеялся и, повернув лошадь, исчез в темноте.
Как звали его? Как его звали? Мучительно вспоминал, но что-то мешало, голос маменьки отвлекал: "Петя! Петруша!" Он был на маменьку страшно зол, когда Акулина, прежде едва дававшая себя тронуть, его сама зазвала и все показала, всему научила. А потом, испортив, сказала, что барыня приказала. Стала противно, но потом к ней не раз приходил, все лучше, чем мучиться самому.
В это мгновение он думал о стыдном. Сладко делать, да вспоминать неприятно и стыдно. Кто это сказал? Ах, вспомнил, сказал это брат. О чем он тогда говорил, словно намекая на что-то? Догадался, но виду не подал. Ему самому хотелось испробовать, и хоть все вслух говорили, что это грех, стыдно и гнусно, но он знал, что все это делают, особенно если поход, иначе нельзя. В походе, биваки, где сыскать Акулину. Нет, на маменьку зря он сердился.
Время шло. Акулину он видел все реже. Ему с ней было не стыдно, ему с ней было противно. Почему он вдруг ее вспомнил? А вместе с ней ему явился рыжий голодный волосатый мужик с огромным, раздутым, как шар, животом. Впереди - живот гладкий, рыжеволосый, сзади - рыжий, раздвоенный. И рассказывает этот мужик, как хранцуза он изловил, а потом сел на пенек, поднял топор и зарубил. Рассказывает, а сам, сняв шкуру с барана, освежевав, на куски его рубит, красными от крови руками с рыжими волосами на пальцах мясо от костей отрывает. Рвет и хохочет, а слова, как сырые куски, изо рта вылетают.
Тогда в корчме Денис был ужасно сердит. Не на него. На него Денис никогда не сердился. Делал вид, такое бывало. Но никогда по-настоящему не сердился. Из-за того гусара пьяного вдрызг они в корчме задержались, а, выехав, под настоящий ливень попали, до нитки промокли. Ему было весело, а Денис злился ужасно. Так они познакомились, хотя брат, под его командой прежде служивший, немало ему порассказывал. А вот главного не сказал. Намекал, усмехаясь, облизываясь, как кот на сметану, но ни словечка, ни звука! Видно, есть вещи, которые и впрямь рассказывать стыдно, а делать их сладко. Кто сказал? Кто?
- Ну, брат, приехали, теперь первым делом сушиться, - прокартавив, Денис повел его в дом.
Казаки дожидались. Изба жарко натоплена, стояли две бочки: одна с горячей водой, другая - с холодной. На столе - белая скатерть, на ней хлеб, куски мяса, штоф с водкой, жбан с пивом. В углу, в пару, словно в тумане, полуодетый мальчишка. Денис наполнил бокалы: себе до краев, ему чуть-чуть на донышке. Выпив, положив в рот куски хлеба и мяса, жуя, показал: мол, бери, закуси. Прожевав, показал на мальчишку:
- Француз.
В кафтане, словно зайчишка в шкуре медведя, помещалось тощее тело. Руки торчат из подвернутых рукавов, шея - из ворота, бледные губы во все лицо растянуты в тонкой улыбке.
- Давай, брат Висеня, помоги нам раздеться.
Сказал по-русски, но французик сообразил, помог раздеться и вышел в сени.
Смешав воду, Денис поливал то на него, то на себя, с каждым разом все ближе к нему приближаясь, представляясь в пару чем-то огромным, могучим и очень добрым и ласковым. В черной бороде мелькали красные губы, словно на лицо богатырю упали красные капли огня. Он весь порос волосом, сквозь который едва светилось белое сильное тело.
Еще миг - почувствовал крепкие мягкие руки. Большие губы, как устрицу, его заглотнули, и в тот миг, когда потянул его к лавке, из него уже брызнуло. Акулина его научила, и когда было невмоготу, он терпел. Но там было другое. А здесь был восторг. И не сдержался. Опозорился. Ни тогда, ни потом Денис о позоре и слова ему не сказал. Но он всегда, приходя в постель или в баню к Денису, помнил об этом.
Долго мылись тогда. Выпив еще - ему он не налил, только, отщипнув, вложил, как птенцу, в рот куски хлеба и мяса - позвал маленького француза. До ночи они, два голых птенца, вокруг орла увивались. Один спереди, другой сзади, как виноградные грозди на могучей корявой лозе, у которой прорастало огромное, как у Карабаха, они на Денисе висели.
Вконец обессилев, сел, спиной к теплой от пара стене прислонившись, а неутомимый Денис принес на руках улыбающегося французика и разложил на скамье. Засыпая, в пару он смотрел на тощее тело, над которым волосатая гора возвышалась.
Глаза закрылись. И сквозь сон, сквозь пар, сквозь туман доносился стремительный шепот:
- Entrez, monsieur, entrez.
Еще миг - и повторялось громче, задыхаясь, захлебываясь:
- Entrez!
Что-то в пару, в тумане скользило, скамейка скрипела, из окна доносилось: жиг, вжиг, жиг. А потом повторялся шепот, радостный, сытый, усталый:
- Merci, monsieur, merci!

Конь заржал, хрипло, тоскливо, болезненно. Конь тащил телегу, доверху набитую трупами. Руки и ноги свисали, и, раскачиваясь, подгоняли возницу. Тот поминутно щелкал кнутом, но колеса вязли в липкой красной грязи, и Денис, в плен не берущий, кричал что есть мочи, и, словно от крика, трупы скатились на землю.
Освободившись от груза, телега взметнулась и понеслась, спицы колес засверкали, вращаясь бешено, неудержимо. Присмотрелся: в колесе были не спицы, но маленькие французики, сжавшись до спицы, они мелькали белесой, исчезающей плотью.
Телега исчезла из виду, и в то же мгновение пронеслось: ножик, изюм без косточек, кремни, кофейник и маркитант. Все неслось в вихре музыки: мазурка, сестра, лысина папеньки, красное отверстие - лицо Акулины, запах маменькиных духов, огромный волосатый шар живота, могучее - у Карабаха и такое же у Дениса. Все это радостно, беззаботно, слаженно, весело пело.
И больше не было больно.

01 МАРТА 2016 Л. НАСВОК

Ссылка:

Смотрите также