КВИР - Капитан

Капитан

Повернувшись ко мне, он устало подмигивает, и я вижу его в капитанской форме, там, в рубке с огромными окнами во всю стену, с остроконечным штурвалом, похожим на гигантскую шестерёнку...

Дверь нам открывает сухонький старичок, полуседой, со следами черни на бровях и шевелюре, с загорелой кожей. "Татарин", - думаю я про себя, - "Ну, или чуваш".
- Ой, космонавты! - вскрикивает, по-женски всплеснув руками. - Проходите, проходите, вот он, вот он тут!
Акцент лёгкий-прелёгкий, вперемешку с нашим поволжским говорком. Чёрт его знает, кто он, но явно восточных кровей. Значит, какая-никакая родня. Моей смуглой кожи он, конечно, не видит. Даже лица толком не видит: мы же в "скафандрах", перчатках и респираторах.
- Я говорил ему: не ходи, дома сиди! - он тянет нас в комнату, чуть ли не хватает за руки. - Нет, пошёл в магазин, в другой магазин, на почту...
- Алик, не части...
На просторной двуспальной кровати лежит ещё один полуседой, но куда крепче, основательнее. Встань он сейчас - наверняка плечи у него окажутся шире моих. Прямо Алёша Попович! Начинается обычная "карусель": горло, давление, температура. Санитар добросовестно запахивает рукав тонометра, записывает показания.
- Полных лет сколько? - спрашиваю, слушая лёгкие.
- Семьдесят один.
Лёгкие хрипят и звенят, как разболтанный мотоцикл, температура под тридцать девять. Давление, правда, почти в норме. Видимо, организм - как бронемашина. Если бы не лёгкие, через пару дней был бы как огурец.
- Это ковид, да, ковид? - снова суетится сухонький. - Вы его в больницу, да? Это же ковид?
- Откуда же я знаю, ковид или не ковид? - раздражённо вздыхаю я. Знал бы этот смугленький, сколько раз на дню мне задают этот вопрос. - Тест надо делать, и не один!
- Алик, не части! - хрипит "Алёша Попович". - Выучил новое слово и повторяет по четыреста раз на дню!
Он кашляет - громко, основательно, каждым неторопливым движением словно хочет сказать: "Без паники!".
- Кашель у вас сухой?
- Сухой... - и ещё несколько громких и твёрдых: кхы-кхы-кхы...
- Вы его в больницу заберёте? - не унимается Алик.
- Заберём, чтобы вам было спокойнее. Вы родственник?
- Родственник!
- Брат?
- ...троюродный! - изрекает он после небольшой заминки, опять всплеснув руками по-женски.
- Говори, как есть! - хрипит "Попович".
Алик покорно опускает глаза, в уголках заметны слёзы. Санитар отрывается от писанины и выжидающе смотрит.
- Ну, чего молчишь-то? Муж ты мне, а никакой не брат. Лучше б чего поинтереснее выдумал! - Кхы-кхы-кхы...

В машине скорой я отправляю санитара в кабину, а сам залезаю в салон и сажусь рядом с каталкой. "Попович" хрипло дышит и смотрит в потолок. Ехать нам неблизко, в Нагорную часть, через пыльные и необычно тихие промзоны, через Оку, через извилистый Окский съезд с едва живыми трамваями, взбирающимися на плато.
- Зря увёз меня... - он поворачивает голову, словно пытаясь рассмотреть моё лицо, наглухо скрытое разного рода пластиком. - Пропадёт Алька.
- Не пропадёт, не волнуйтесь, - говорю я, почти не слушая своих слов: сколько раз на дню мне приходится машинально произносить что-то в этом роде. - Гораздо опаснее, если бы мы оставили вас вместе с ним. Тем более... в одной постели.
Он хрипло смеётся.
- Мы с Алькой вместе уже больше сорока лет. Скоро золотую справлять пора будет! - Кхы-кхы-кхы.
- Справите, - говорю, понимая, что если уж он чего-то и ждёт в ответ, то явно не эту уёбищную утешительную интонацию.
- Он у меня юнгой был.
- Юнгой?
- Да, на теплоходе. А я - старпомом, потом - капитаном.
- Куда плавали?
- По Волге до Астрахани и до Москвы, по Оке - до Калуги. Кхы-Кхы.
Сорок лет назад мне было минус три. А потом, когда исполнилось плюс три, плюс четыре, плюс пять, я смотрел на теплоходы из окон деревянной бабкиной хибары, в которой постоянно пахло старыми пальто и жареной картошкой. Хибара нависала над крутым окским берегом, и там, внизу, теплоходы причаливали один за другим, высаживали народ, гудели и шли дальше - в большую воду, в Волгу.
"Карик, а ну, слазь с окна - вывалисся! Голова твоя чернявая!".
Бабка ворчала, но по-настоящему сердиться не умела.
- Алик ваш татарин? - спрашиваю я, чувствуя, что капитан мне теперь - почти родня.
- Болгарин он. По обмену в Союз попал. И попал конкретно! - капитан смеётся, и внутри у него будто что-то звенит и сыплется. - Такой ёбкий был, ты не представляешь! Он уже не мальчиком мне достался!
Я вполне мог видеть Алика из бабкиного окна: молодого, чернявого, как я сам, наверное, ещё более прыткого и суетливого. Тельняшка облегает его гибкое юное тело, за бескозыркой на ветру развеваются две ленточки. Он шагает по палубе и заходит в капитанскую рубку...
- И как вам жилось в Союзе с таким "немальчиком"?
- Вот так! - капитан поднимает большой палец вверх и снова кашляет - громко и неторопливо.
Если бы он мог видеть моё лицо, то, конечно, заметил бы пытливый, выжидающий взгляд. Но он закрывает глаза, чтобы не видеть ничего вокруг - только прошлое, которого у него не отнять.
- Зарплата у меня была такая, что и на машину хватало, и на заграницу. В Болгарию к его родне ездили чуть не каждый год.
- И что, никто про вас не догадывался? - я зачем-то добавляю глупую усмешку.
- Знали все, кому надо, - он машет рукой, не открывая глаз, по прежнему находясь там, где-то посреди большой волжской воды. - Но я был хорошим капитаном, и меня ценили. И Альку не обижали - не смели.
Он лезет за пазуху, выуживает оттуда что-то вроде кошелька, а затем протягивает фотографию. На чёрно-белом снимке - хрупкий юный мальчишка в матросской форме: ровные густые брови, немного грустные влюблённые глаза.
Мы мчимся по пустым улицам, тормозя лишь на светофорах. Жизнь сжалась, как увядший лопух, затекла в подъезды с домофонами, в щели между бетонными плитами, затаилась в робком дымке, поднимающемся над утлыми частными домишками, зажатыми между молчащими цехами. Капитан снова кашляет.
- Перед смертью не надышишься, - хрипит он. - Так хоть пооткровенничать можно, да?
Повернувшись ко мне, он устало подмигивает, и я вижу его в капитанской форме, там, в рубке с огромными окнами во всю стену, с остроконечным штурвалом, похожим на гигантскую шестерёнку. Он оборачивается к вошедшему в рубку и подмигивает - высокий, широкоплечий, удерживающий на себе целый теплоход.
- О смерти вам думать рано. Семьдесят один - это сейчас даже у нас не возраст.
Мы огибаем большую круглую площадь и выезжаем на мост. Там, внизу - Ока. На ней - ни одного теплохода. Только одинокий буксир тащит пустую ржавую баржу вверх, против течения.
- А что, - откашливается капитан, - померло-то много уже? Когда будет это плато или как его там?
- А кто ж его знает? - вздыхаю я. Кажется, выходит не раздражённо - и на том спасибо.
Плато - прямо по курсу. Мост упирается в высокий лесистый берег, из "спины" которого торчат свечки многоэтажек. Домчавшись до Окского съезда, мы карабкаемся вверх по серпантину, и здесь, посреди леса, словно проваливаемся в другую реальность. Я снова оказываюсь на бабкином окне. Пахнет старыми пальто и жареной картошкой. А там, внизу, на окском причале, я вижу капитана, шагающего бок-о-бок с юнгой, у которого за бескозыркой развеваются на ветру две ленточки. Я ещё не знаю о том, что мне всю жизнь предстоит украдкой заглядываться на разных "дядей" и что-то в них искать: ровные брови, задумчивые глаза, крепкую грудь под тельняшкой... Теплоходы гудят и уходят один за другим - туда, на волжский фарватер и вниз, вниз, вниз, к Астрахани, название которой похоже на хрустящую восточную сладость. И воздух жаркий, как на юге, и в старое пыльное окно с рассохшейся рамой бьётся и бьётся тучная муха.
- Пропадёт Алька, - кряхтит капитан. - Я-то, наверное, не пропал бы, а у него сердце слабое. Ему волноваться нельзя. Кхы-кхы...

К капитану я захожу спустя неделю. Он в реанимации, на искусственной вентиляции. Кажется, спит, а, может, снова гуляет по прошлому: выходит из рубки, спускается на берег, по-отцовски обнимает своего чернявого юнгу. Я не смею ему мешать и, кивая на него, тихо спрашиваю у медсестры:
- Как у него шансы?
Она пожимает плечами, возязь с капельницей, и отвечает сквозь маску:
- Шансы небольшие. Но есть. Организм крепкий не по годам.
Я иду по коридору, в котором поставили дополнительные кушетки, уворачиваюсь от каталок, обхожу штативы с капельницами. Вижу и ощущаю мир через "скафандр", чувствую, как вспотели руки в узких тянущих перчатках. В лифте пахнет хлоркой - до того терпко, что режет глаза. Я спускаюсь в приёмный покой, где сегодня дежурю. Скорые подъезжают одна за другой. Оттуда вылезают такие же "космонавты" в "скафандрах", вытаскивают носилки с обессиленными телами. Медсёстры перекрикивают одна другую.
- Реанимация!
- Нет, сначала на КТ!
- На КТ очередь до обеда, пока в общую палату!
Один из моих напарников, которого я сейчас сменю, подходит к очередной каталке. Тот, кто на ней лежит, накрыт с головой.
- Здесь что? - спрашивает напарник.
- Похоже, что морг, - отвечает запыхавшийся санитар. - Инфаркт. Острая сердечная недостаточность.
Напарник срывает простыню. Там, на каталке, - хрупкое сухонькое тело Альки: загорелая кожа, следы черни на бровях и ещё плотной, густой шевелюре. Напарник прощупывает пульс, приподнимает веки и смотрит на зрачки.
- Да, морг, - говорит он.

14 МАЯ 2020 КАРИМ ДАЛАМАНОВ

Ссылка:

Смотрите также