КВИР - Пять на пять, или Мой топ нетрадиционной литературы

Пять на пять, или Мой топ нетрадиционной литературы

Петроний, чтобы убедиться, что это не мода и что это было и раньше. Кузмин и Уайльд, чтобы увидеть, как именно это было раньше. Уотерс, чтобы осознать, что ты вплетен в историю, как и все остальные...

Список, не носящий в себе ни иерархии, ни рейтинга, ни оценки. Несовершенный, субъективный и сиюминутный, как разложенный по столу пасьянс. Всего лишь десять имен: пять классиков и пять современников, пять мужчин и пять женщин, связанных одной темой.

* * *

Древнеримский насмешник, автор "Сатирикона", трагикомического фарса, дошедшего до нас в отрывках, "неприличные" места которых долгое время прикрывали фиговые листочки купюр.
Один из самых известных фрагментов романа, вставная "Новелла об уступчивом мальчике", сложно назвать откровенным. По нынешним демократичным меркам, конечно. В серебряном веке - да хоть и двадцать лет назад - общество от подобных непристойностей приходило в ужас. Но он пронизан такой тонкой иронией и старомодной поэтичностью, что невозможно не улыбнуться и не посочувствовать чудаковатым персонажам.
"Сатирикон", который год из года ленятся читать филологи во время курса античной литературы, роман о совершенно других времени, пространстве и нравах, сквозь которые нет-нет, да и проступит современность.

* * *

Эстет, афорист (и аферист в каком-то смысле), ирландец, денди, символ Викторианской эпохи. И моралист, хотя временами хочется прицепить приставку "им-". Но не получается, потому как на ум сразу же приходит "Баллада Редингской тюрьмы" и ряд статей о тюремном быте, публикация которых привела к принятию британским парламентом "Акта о тюрьмах", смягчившего условия содержания заключенных.
В его жизни было два значимых романа, объединенных одинаковой темой. Мистический "Портрет Дориана Грея" об эгоистичном бисексуальном красавце, который привел Уайльда к славе. И драматичный роман с Бози - данное матерью прозвище пристало к Альфреду Дугласу на всю жизнь, - который привел Уайльда сначала в тюрьму, а потом свел в могилу. И на самом ее краю, лежа больным в дешевой гостинице, он, оставивший объемное литературное наследие и огромную тучу афоризмов, сказал: "Или я, или эти мерзкие обои в цветочек".
После этого замолчал.
Навсегда.

* * *
Возможно, есть еще третий роман, самый болезненный, самый непристойный, самый загадочный - "Телени". Он, конечно же, не только и столько о физической стороне любви (хотя в этом смысле очень убедительный), но и о платонической составляющей тоже. Хотя, кажется, к черту чувства, когда такие пикантные подробности, после которых хочется то ли краснеть, то ли читать дальше.
Но тайну своей причастности (или непричастности - презумпция невиновности пока что в силе) Уайльд унес с собой.

* * *

Это было давно-давно, на консультации перед выпускным сочинением. В распахнутые окна залетал тополиный пух. Учительница пространно комментировала пакет тем. Рассказывала про мотивы цветаевской лирики. И вдруг: "Вы, конечно, знаете, что Цветаева исповедовала в своей жизни разную ориентацию". Класс сразу зашептался, зашуршал, зашелестел - оживился. А я сидел и думал: надо же, какое слово - исповедовала. Хорошо, что не пропагандировала.
Спустя несколько дней звонок от подруги. "Слушай, а ты знал: "Мне нравится, что вы больны не мной..." - это текст Марины Цветаевой?" - "Да, говорю, знал". - "А что он посвящен женщине, которую она любила?" - "Вы что, сговорились все", - смеюсь я в трубку и пересказываю недавний случай на уроке.
Теперь-то я, конечно, знаю, что это стихотворение посвящено никакой не женщине, а мужу сестры. Знаю, что был и брак с Сергеем Эфроном, и три ребенка, и смерть трехлетней дочери от голода, и бедность, и самоубийство. Знаю, что текстов о женщинах и для женщин у Цветаевой много. Знаю, что другая - "стыдная" - сторона ее жизни - это повесть о Сонечке. И даже не об одной - о двух: Парнок и Голлидэй. Повесть-жизнь - экспрессивная, глубокая и трагичная, как вся ее поэзия и проза.
А может, и не Сонечки были действующими лицами этой жизни, перешедшей в текст, а любовь, которая "и действовала - лицами".

* * *

"Крылья" - первый и, по-видимому, единственный классический текст об однополой мужской любви в русской литературе - принадлежит его перу. Текст одновременно жесткий и лиричный, скандальный и замкнутый на себя, привносящий в литературу новую тему и тем не менее говорящий о простых вещах.
А еще были "Александрийские песни", написанные до звонкости пронзительно и ясно. Были "Занавешенные картинки", пугающие своей откровенностью и преступающие черту. Была проза, по которой легко отслеживались любовники Кузмина. Были дневники разных лет, считающиеся путеводителем не только в русскую словесность, но и в русскую жизнь того времени. В том числе и с припиской "гей-".
Резкий, не боящийся публичности, несколько манерный в своей лирике, не всеми любимый, Кузмин был одним из тех, кто делал серебряный век - серебряным. Яркая, сложная, противоречивая судьба оборвалась не вопросительным знаком эмиграции, не восклицательным - самоубийства, не тревожным многоточием убийства, а спокойной точкой почти собственной смерти, которую в тех условиях (в 1934 году введено уголовное наказание за мужеложство) только и остается назвать... чудом.

* * *

Самый современный из пятерки классиков, Болдуин и самый нетрагичный из них. Хотя изгой вдвойне: негр и гей. Он был изнурен расисткой и гомофобной довоенной Америкой, из которой в конце сороковых вырывается в более раскованную Францию. Там-то у него начинается невероятный творческий подъем.
Его проза, балансирующая на грани автобиографичности, невероятно плотная, визуальная, похожая на набросанное чувственными, вибрирующими, мягкими мазками акриловое полотно.
И если "Другая страна", которая борется не только с гомофобией, но и расизмом, которая объясняет, что это все явления одного - ксенофобного - порядка, в каком-то смысле социальный манифест, то "Комната Джованни" больше напоминает исповедь или занятие с психотерапевтом. Романист вообще не боится работать с комплексами общества через отдельного человека, и комплексами отдельного человека через общество, и вообще с комплексами - общества ли, отдельного ли человека. Работать тонко, точно и точечно.
А результат всегда можно попытаться наложить на себя и посмотреть, что же из этого выйдет.

* * *

Если Эдна Энни Пру и не войдет в историю мировой литературы, то уж наверняка войдет в историю кинематографа: один из самых популярных тематических фильмов - "Горбатая гора" - снят по одноименной новелле. Ее новелле. Написанной женщиной мужской новелле.
Текст сшит из плохих манер, грубых диалогов и безыскусного секса необразованных ковбоев. И в то же время - из невероятно поэтичных пейзажных описаний, которые Пру ловко нагружает психологическими смыслами. И хотя фабула минималистично проста, а идея - to love and to be loved - не нова, угаданный писательницей фермерский, мужской, даже мужицкий колорит добавляет в повествование струю свежего стылого воздуха. Пру касается физиологии, скорее отдавая дань моде (или создавая ее, эту самую моду), нежели из необходимости. Интересно же ей другое - рефлексия. Постоянный внутренний диалог, который один из героев ведет сам с собой и со своими воспоминаниями. Она постоянно спрашивает: каково это - любить и не хотеть себе в этом признаться? Любить и знать, что все могло быть совсем по-другому? Любить и не иметь возможности прикоснуться? Любить и помнить, помнить, помнить?
В этой истории много льда, тающего мартовского снега, банок с холодной фасолью, лая койотов, пронизывающего ветра, дыма от костра... и жарких прикосновений на Горбатой горе.

* * *

Сара Уотерс - лесбиянка из Уэльса, защитившая докторскую диссертацию по ЛГБТ-беллетристике. Слава на нее обрушилась после публикации атмосферного романа "Бархатные коготки" о Викторианской эпохе.
В ее прозе привлекает именно это - атмосферность. Внимание к деталям, уютный вещизм, тонкое чувство эпохи. А еще Уотерс с мягкой, кошачьей, бархатной настойчивостью показывает, что мы - хотя и такие разные - живем вместе, работаем сообща и делаем не совсем понятное, но очевидно общее дело.
Ее романы лишены бритвенноострой социальности. Они вообще лишены социальности, если проза, затрагивающая такую тему, может быть несоциальной в принципе. Наверное, потому что они не о геях и лесбиянках. Они о людях.

* * *

Он пишет об одиночестве, отчаянности и запутанности, не скатываясь ни в пафосную трагедию, ни в сахарную мелодраму. Его книги тщательно выстроены и сложносочиненны в смысле композиции. Здесь скорее уместно слово монтаж, потому что его тексты именно смонтированы. Но это не кинороманы ни в коем случае. Каннингем предельно литературен, вербален и текстоцентричен.
И все-таки просится на экран: два романа из пяти (или шести, если считать нелюбимый сами автором и нулевой "Golden States") были экранизированы, причем сценарий для "Дома на краю света" он написал сам.
Подход Каннингема - это подход социолога, рассматривающего общество по срезу отдельной... не пары даже, а общности. И интересны ему нетрадиционные - в самом широком смысле - семьи. Его проза - это тексты с едва уловимым привкусом психологизма Льва Толстого, которого, как признавался сам Майкл, он очень любит.
А еще Каннингем пишет так, что оторваться нет никакой возможности.

* * *

Ее книги, прежде всего знаменитые "Жаренные зеленые помидоры в кафе "Полустанок", - это сказки. В них зло (которое обычно надчеловечно - Великая депрессия, болезнь или жуткая неуверенность в себе) всегда проигрывает добру (которое всегда - люди). После них - тепло в кончиках пальцев и влажные глаза. У Флэгг выходят романы тревожные, но все-таки добрые, наивные, но все-таки мудрые, ироничные, но все-таки серьезные. И ее истории хочется перечитывать во время осенней меланхолии, зимней хандры или весеннего авитаминоза.
Написанные ароматным, сочным, вкусным языком, тексты Флэгг вызывают ощущение щемящей, светлой грусти и обычного семейного счастья, пахнущего теплым хлебом, горячим кофе и жареными зелеными помидорами.

* * *

Не успел в далеком 2006 году выйти "Побег куманики", как тут же загремел в несколько полярно ориентированных списков: и тут тебе шорт-лист модернистской премии Андрея Белого, и шорт-лист Нацбеста, и лонг-лист "Большой книги". Не успел выйти и вызвал огромное количество споров: от банальных гомофобных до изысканных литературоведческих. Не успел выйти, как нашел множество поклонников и множество ненавистников, что всегда свидетельствует о таланте.
Сюжетно роман несложен, но многослоен: там есть и модный криптодетектив, и невротичная романтическая линия, и занятия в "школе для дураков". Но главный фокус не в многослойности, а в многословности. Игра слов, языка, стиля - вот что главное, а вовсе не событийная канва, вынь которую - и мало что изменится. А если же деформировать стиль - рухнет все.
Убористое письмо, скрывающееся в крик, письмо психически нездорового литовского гея, которому нравятся разные люди и которому не всегда сразу понятно, кто это: мальчики или девочки, письмо, лишенное точек и заглавных букв, прорастает сквозь текст виноградной лозой, змеистым вьюном, побегом куманики.
Или побегом от себя?

* * *

Петроний, чтобы убедиться, что это не мода и что это было и раньше. Кузмин и Уайльд, чтобы увидеть, как именно это было раньше. Уотерс, чтобы осознать, что ты вплетен в историю, как и все остальные.
Цветаева, чтобы понять, каким может быть чувство. Элтанг, чтобы научиться проживать и переживать это чувство красиво. Болдуин и Пру, чтобы спроецировать подобное чувство на мужчину. Каннингем, чтобы добавить в чувство быта и возраста.
И Флэгг, чтобы запомнить накрепко: ты можешь быть счастливым, даже если ты другой.

Фото Екатерина Захарова

22 ОКТЯБРЯ 2014 ЖЕНЯ ШЕНЬ

Ссылка:

Смотрите также