 |
|
Пуркуа па?
Лето. Нещадное солнце. Ослы, собственным упрямством и криком захлёбываясь, сонную пыль будоражат. Потому летом здесь его нет.
 А что вы полагаете, отцы семейств возмущались, не позволяли сыновьям своим монстра этого навещать? Ха-ха-ха, милостивый государь. Редко чьи сочные губы и нежные смуглые попочки не женатые дядья и старшие братья не использовали по назначению. А вот тёплая зима, кров и стол за гроши, бесценная любовь за недорогие подарки, тишина, для музыки настежь открытая, - из года в год неудержимо влекло, даруя хоть на зиму покой и отрешение от забот. И все эти годы я был им призван. Вначале как смуглый мальчик, затем как друг и помощник в разных житейских делах, а потом как собеседник и виолончелист, его произведения исполнявший. Теперь и сам я, устав от концертов, на зиму, насколько расписание позволяет, приезжаю. Конечно, времена изменились. И даже я, которого с детства все знают, не могу, как он прежде, жить совершенно открыто. Но несколько юных друзей и меня навещают. Надеюсь, один-два из них не без моей помощи, разумеется, выбьется в музыканты. Ну, а пока в перерыве между занятиями они мне помогают свободно вздохнуть. Страна избавилась, наконец, от угнетателей-колонизаторов. Господи, только когда они, ставшие властью, друг друга прекратят убивать. Каждую новую зиму у них отец нации новый. Лучше уж суровая безотцовщина! В новые времена и время другое. Минуты-секунды на часах моих, как и прежде, несутся вперёд, жизнь мою пожирая. А вот часовая стрелка, однако, тоже стремительно обратно время отсчитывает. Может, это странность восточного сладкого липкого времени, в нём много плоти, запаха, осязания, которые назад стрелку вращают? Чувствую, всё больше на него становлюсь я похож, своей жизнью его судьбу повторяя. Как он, женился, и, как он, живу без жены. Как он, не могу жить без тёплой зимы, без светлой музыки слегка старомодной, без смуглых тел и лукавых улыбок, огромных глаз и ярко-ягодных губ, растопыренных ушей, улавливающих то, что их не касается. Скоро совсем от него буду не отличим. Уже стал мне привычным его едва заметный жест указательным пальцем, к уединению приглашающий. Может, даже прорежется такой, как у него, остро безошибочный взгляд, в любом кишении жемчужины уловляющий, особо ценящий балетную длинноногость. Ну, а спустя несколько лет буду лежать на диване в халате, плотно его запахнув, чтобы, как говаривал он, не портить юношам вкус своим старческим безобразием, лежать и смотреть на юное плотское буйство, словно сошедшее с греческих прекрасных сосудов. Так река в половодье бьётся и мечется, много чего натворив, прежде чем, побезумствовав, в русло вернётся. Вот, все первый раз свой стараются вспоминать, а я напротив, пытаюсь забыть. Больно неловко всё получилось. По моей вине, разумеется. Он привык к юношам, школу прошедшим, а тут - диковатый волчонок. И хоть он был ласково нетороплив, приручая, меня то в жар желания, то в холод страха бросало. Этот приезд мой особый. Вечером в новом зале - все билеты проданы, и задолго - мой концерт, финал которого - его первый для виолончели с оркестром, мой любимый, при мне сочинявшийся. Это благодаря ему есть сейчас для кого здесь играть. Я мальчишкой был свидетелем того, как он его себе под нос намурлыкивал. Вскоре после этого на свой счёт и отправил меня к себе на родину, как тогда, прощаясь, сказал, его музыку играть научиться. К тому времени мои пальцы по клавишам рояля бегали бойко, но он подозревал, что и подтвердилось: моё призвание - струнные. Как мне его не вспоминать. Каждый день вспоминаю. С утра до вечера с ним разговариваю. Вот, из мутной пыльной оранжевости появляется, сигарный дым выдыхая, а с ним и слова: "Я им дух умирающий, а они мне дыханье живое", рукою с сигарой делая круг, то ли жизнь свою замыкая, то ли её с лепетаньем гостей своих постоянных смыкая. И - будто финал, неторопливо, минорно: едва пальцами к невидимым клавишам прикасаясь. О нём всякое говорят, впрочем, с каждым годом всё меньше и лживей. Надо ли мне своё слово сказать? Не знаю. Как бы медвежью услугу его памяти не оказать. Но эта заноза засела в голову мою очень давно, и вот теперь я её вынимаю. Что подумают? А что хотят! Сегодня вечером наверняка многих старых знакомцев увижу. Перед началом в щёлочку занавеса на первые ряды погляжу. Наверняка туда купят билеты, скаредничать точно не станут. Узнаю кого из тех, кого он называл стайкой ебёшек? Теперь они отцы семейств в шикарных европейских костюмах, не слишком изящно сработанных местными мастерами. Наверняка явятся вместе со старшими сыновьями, а то и, демонстрируя неуёмное стремленье к прогрессу, с жёнами даже. Может быть, кого-нибудь из них пригласить за кулисы, лучше, конечно, одних сыновей посимпатичней. Надеюсь, отцы по старой памяти будут не против. Было это в те достославно колониальные времена, когда поработители не позволяли местным князькам людоедничать сверх всякой меры. Им бы только попки юные портить, молодых парней на кол сажая. В начале зимы вся округа прислушивалась: когда заиграет рояль? А заслышав, пацанва, смуглотелая, кучерявоголовая, хуеобрезанная орда, оставляя воробьям взбивать дорожную пыль, бросалась мыться, стричься, стираться, в чистое одеваться - чумазых музыкант не любил, чем-то смазывать волосы, превращая их в блестящую смоль. И всё это смуглое черноголовое одно ощущало. У каждого из них всё хотело, оторвавшись, взлететь: ноги от пола, руки от плеч, хуй и яйца от буйно волосатой промежности и всего остального. Мои служба и дружба начались с того, что я, с малолетства к музыке не равнодушный, к его приезду собрал несколько пацанов из его прошлогодних знакомцев и научил их тарахтеть, кто на чём мог, его марш знаменитый, последнюю часть "Восточной сюиты". Получилось громко и даже в иных местах очень похоже. С тех пор это стало традицией, и, заслышав смуглотелую безудержную ударность, он спешил к роялю - встретить неумелые звуки и, поддержав, со своими соединить, сплочение со смуглостью предвкушая. Кто-то назовёт меня и службу моему господину, которого я любил, словами не слишком моему уху приятными. Это их дело. Мне безразлично. Своему господину я верно служил, может быть, даже дни жизни земной его продлевая, а юным друзьям, его обожавшим, вреда не причинял, только радость. На любителей словами швыряться он и сам внимания не обращал и меня этому научил. Кстати, среди тех, кто к нему приходил, таких, кого называют дурацким словом "невинный", не было и в помине. Обожающие это словечко никогда в наших краях не бывали, а бывавшие ничего толком не видели и в здешней жизни не поняли ничего. Здесь младшие старшим братьям своим приучены помогать едва ли не с того момента, как перестают соску сосать. Здесь поначалу неумело ебущаяся малышня набирала опыт стремительно, быстро учась, играя бёдрами и змеиными язычками, длить долгое восточно-сладостное нескончаемое наслаждение. А вы говорите: невинные! А что вы полагаете, отцы семейств возмущались, не позволяли сыновьям своим монстра этого навещать? Ха-ха-ха, милостивый государь. Редко чьи сочные губы и нежные смуглые попочки не женатые дядья и старшие братья не использовали по назначению. Грех говорите? Невинный грешок? Нет, просто забава. Лучше представьте умилительную картину. Старший уже почти усатый и бородатый привёл младшего, оба скинули одёжки свои, младший примостился у ног, под роялем, старший на скамеечке рядом сидит. Композитор играет - многих к музыке приучил - у играющего халат распахнут, и младший губами и языком его вдохновляет. Между прочим, я и младшим бывал и старшим младшего приводил. Конечно, обоих вдохновителей накормят обедом, вместе с композитором посадят за стол, дадут сладостей, которые сам он не ел, слишком приторными полагая, подарят и пару монет. Кому от этого плохо? Равно как от того, что их дыхание будет полно ароматов пастилок, рахат-лукума, а их липкие сладкие губы, пальцы и языки будут ласкать эту плоть, полную музыки и любви, которая будет проникать во все медово тёмные закоулки своих сладостных грёз, в смуглые тела воплотившиеся. Со временем он полюбил, как говаривал, па-де-труа, наслаждаясь глазами. Руки его лежат на подлокотниках кресла, из которого нередко он, увлечённый увиденным, приподнимается, но, вспомнив о новой роли своей, проваливается довольно грузно назад. За этими руками - зрелище, его развлекавшее, мне, признаться, приелось - вот за этими руками я слежу внимательно, они мне всего интересней: в определённый момент пальцы вдруг оживают, обретая свою отличную от всего тела жизнь, и начинают наигрывать то, что только он слышит, развалившись в кресле и наблюдая возню тонких, гибких, пульсирующих с вздыбленными хуями и прыгающими яйцами, стремительными руками, пытающимися, сопя, доставить наслаждение себе и другому. "Эти спектакли, - его слова, - останавливают истечение времени жизни моей, оно, подобно кровотечению, в какой-то момент обозначит конец, который, увы, не за горами и даже не за морем, откуда я ежегодно зимой приплываю, влекомый видом лимонов в окне, сперва зелёных, а затем и желтеющих". Тогда я не очень-то его понимал. Моё время понимания не наступило. Слишком кислыми лимоны казались. А тогда бы - сыщись режиссёр это беспорядочное движение, ртутность бесцельную организовать, сочинив великолепное голое зрелище во вкусе очень сладко-восточном. Декорации? Вот они, декорации. Костюмы? Надеты и сброшены. Актёры? Готовы. Даже зритель - пожалуйста. Однако - увы! В последние годы уже макабрических звуков, всё чаще в ушах моих пляшущих, я стал подвержен нередким приступам меланхолии, которую в ещё не столь давние времена назвали бы чёрной. На счастье приступы эти никогда не совпадают с концертами, видимо, музыка - могучее средство против этой болезни, если таковой счесть меланхолию. Чего же проще - возьми в руку смычок или открой крышку рояля и лечись на здоровье. Если бы так! В том-то и дело, что только музыка, которая от меня отделилась, к другим перешла, только она - лекарство спасительное. Даже подлинному писателю, уверен, это объяснить нелегко. А иное средство объяснить невозможно. Как бы это сказать, в самые тяжёлые минуты, совсем не возможные, он, мой учитель и бог, мне помогает. Только чего дурного, пожалуйста, не подумайте. Никаких призраков, столоверчений и прочих глупостей пошлых до безобразия. Просто я его представляю таким, каким видел множество раз: массивно, прочно сидящим за роялем с сигарой в зубах, окружённым облаком дыма, и прорезываются из безвременной пустоты смуглые тела и лица с глазами, светящимися в полутьме, которая пахнет ванилью, корицей, ещё чем-то сладостным необъяснимо. Всё это тяжеловато, очень, прошу прощения, если так сказать невозможно, земно. И вдруг что-то дрогнуло, вмиг лишние звуки исчезли, выплыли руки из дыма, от прочно, плотно, земно сидящего отделились, пальцы, вздрогнув, затрепетали, бабочками над клавишами полетели, и - полилось, закружило, смерчем свилось, и надо всем - фигура его юного друга, соткавшаяся из звуков, зависшая над роялем, над массивной фигурой, табачным дымом и сладковатостью. Фигура с ним связана прочно, но как - не понять. Всякий раз эта светлая плоть та же и немного другая. То ли это плоть не земная, то ли виденье бесплотное. Образ этот мучителен: стараешься вглядеться, даже музыку разъяв, его распознать, но тот вьётся, кружит, воображению не даётся. Зато, помучив, вдруг - когда на то его будет воля - в единый миг звуки сомкнутся, сцепятся и - затвердеют, чтобы узнал себя, и снова рассыплются: меланхолия в сторону, не спеша, отойдёт, и ощутишь себя с ним в постели, отгороженным от мира мелкоячеистой сеткой. Москиты, комары и прочая нечисть - чего только, кроме чёрной меланхолии, нет в нашем мире, чтобы полной гармонии никогда не бывать. И тут же - перебиваю себя - нет, это не так, пусть на миг, но случается, когда его пальцы ласкают клавиши медленно-медленно, затем едва ощутимо сильнее, пока из полной сока виноградной лозы, свисающей между ног, не брызнет сладко, липко и горьковато, наполняя мир великими звуками его нежной музыки, изгоняющей самую чёрную меланхолию. Его это лекарство долго спасало. Может, и мне продлит оно жизнь? Пуркуа па?
28 СЕНТЯБРЯ 2020
|
М. ЗЛОЧЕВСКИЙ
|
  МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
Магазин Sexmag.ru
|
|
Настоящий ресурс может содержать материалы 18+
|
* КВИР (queer) в переводе с английского означает "странный, необычный, чудной, гомосексуальный". |
