КВИР - Полусвет

Полусвет

Эта была идеальная любовь: взаимная, безусловная и навсегда.

А может быть, когда-нибудь и случится так, что стоит будет что-то поменять... Когда екнет правильно, когда увидишь и примешь сразу как свою, когда не будет сомнений, и страхов, и долгих мучительных размышлений, и падения в бездну.

Пес не давал спать. То ли вечером не нагулялся, то ли жарко ему было, но только всю ночь он колобродил по квартире, цокая, как фламинго, когтями, недовольно урчал, вздыхал, с кряхтением заваливался на старый диван, вновь вставал, шел к Вере в спальню, грохался с размаху на нее и закапывался мокрым кожаным клювом ей в волосы. В пять утра Вера окончательно открыла глаза. Пес лежал рядом и невинно смотрел на нее, дескать, чего в такую рань.
- Скотина ты, - добродушно посмотрела она на хитрую морду. До будильника оставалось еще два часа.
Сон ушел. Осталось какое-то теплое ускользающее чувство спокойной радости, будто там, во сне, кто-то обещал ей что-то очень хорошее. Вера натянула шорты, ополоснула лицо, взяла собачий поводок, пропустила вперед поскуливающего от неожиданно привалившего счастья пса, и вышла в тихий спящий двор. Уселась на край детской песочницы, закурила, все силясь вспомнить тот праздничный сон. Дом казался почти слепым, светилась только пара окон, в которых мелькали сонные тени тех, чей день, невзирая на предрассветную душную темень, уже начался. Пес сосредоточенно пылесосил носом землю в дальнем конце двора.

Пса так и звали - Пес, с большой буквы. Помесь добермана и дворняги, он был долговяз и длинноморд, размером был с приличного козла, а характер имел совершенно щенячий: нежный, обидчивый и по-детски хитроватый. Его, бездомного маленького доходягу, приволокли друзья, зашедшие на чай. С детства друзья, друзья друзей и знакомые знакомых тащили ей всякое гибнущее зверье, зная, что если кто-то и будет бороться за никому не нужные жизни, то это она. Человеку, который хоть раз облажался, Вера спокойно могла указать на дверь. Зверью прощала все. Спасала, кормила, лечила, раздавала, ненадолго облегченно выдыхала, оставшись у себя в квартире без скулящей и шипящей братии, и... вновь обреченно открывала дверь очередной подруге с очередным одноухим страдальцем на руках. Когда принесли Пса, Вера, вздохнув, взяла доходягу на руки, заглянула в щенячьи влажные чайные глаза и мгновенно влюбилась. Эта была идеальная любовь: взаимная, безусловная и навсегда. Пес не ел, пока она не приходила с работы. Она, изредка не ночуя дома, и оставляя друзей за ним приглядеть, звонила вечером домой и просила поднести трубку к его уху: "Я приеду завтра! Понял? Иди спать! Я тебя люблю!" - говорила она настойчиво и нежно, как никогда не говорила с очередной, полуодетой, нетерпеливо постукивающей ее ноготками по спине красоткой, у которой оставалась.
Женщин было много. Пес был один.
Докурив вторую, Вера кликнула Пса. Светало. Жаркое, хмуроватое августовское утро потихоньку вкрадывалось во двор.
Вера жила одна в своей небольшой, но страстно любимой квартирке на Проспекте Мира. В последние годы ей удалось выстроить жизнь именно так, как ей было удобно. Она просыпалась рано, выходила с Псом, а потом садилась с первой чашкой кофе за работу за старый, еще дедовский письменный стол, на потемневшем дереве которого странно смотрелся новенький Mac. Свою профессию - сценарист документальных фильмов - она выбрала еще во ВГИКе, и, не обращая внимания на посмеивающихся над ней однокурсников, которые все, как один, мечтали написать сценарий под Машкова, Безрукова или Хабенского, с удовольствием копошилась в архивах, просматривала тонны военной и бытовой документалистики, писала пробные студенческие работы, и ощущала себя совершенно на своем месте. Закончив институт, пошла стажироваться в неплохую и толковую кинокомпанию, осталась там работать, и теперь с надежной регулярностью получала заказы на сценарии, и уже сама отбирала те, которые были ей интересны. В прошлом году она закончила масштабный фильм об истории русской эмиграции. Сейчас увлеченно ваяла предварительный план сюжета о Коко Шанель. С гонораров не шиковала, но на дорогой кофе, небольшую аккуратную "хонду" и любимые Францию и Бали пару раз в год хватало.
Ей завидовали. Сидя в душных офисах, простаивая дни в пробках, считая дни до отпусков, завидовали ее свободе, ее возможности сесть за рабочий стол в пижаме, ее независимости от воли вечно недовольного начальства. Вера улыбалась и мифов не развенчивала. Не объяснять же всем подряд про переменчивый нрав заказчиков, про идиотские запросы, про ночные бдения до кроваво-покрасневших глаз, потому что утром материал должен быть сдан, а два часа назад план фильма поменялся до противоположного. Про щемящее чувство одиночества, когда в окнах дома напротив люди готовили ужин, ругали детей, расстилали постели, и, оставив мягкий свет ночника, обнимали друг друга, надежно спрятанные в своем мирке толстыми стенами, и тишиной, и друг другом. А напротив Веры мигал беспристрастный Mac и дымилась вечная сигарета в резной балийской пепельнице, и только Пес, посапывая, нарушал звенящую в ушах тоскливую тишину, охватывающую ее, стоило встать из-за стола и пройтись по квартире, разминая затекшую спину.
Впрочем, это случалось нечасто. Работа обычно поглощала ее целиком, а для веселых вечеров существовали бесчисленные друзья, и тогда Верина квартира наполнялась хохотом, шутливыми спорами, новой музыкой, привезенной откуда-нибудь из Берлина; на балконе все время кто-то курил, обнимая друг друга за плечи, а счастливый Пес, мешая всем, прыгал по ногам, клянчил вкусные кусочки, тыкался носом в колени и все время искал глазами Веру, ты, мол, не против, что я тут с девчонками.
Кстати о девчонках. Их хватало: Вера, эстет по натуре, легко зацеплялась взглядом за красивую линию губ, за тонкие щиколотки, обхваченные ремешками изящных босоножек, за нежное дыхание груди под кофточкой, за взмах ресниц и блеснувший в зрачке игривый блик. Очаровавшись какой-то одной чертой, она, не раздумывая долго, брала ее обладательницу в оборот, и, как правило, не встречала активного сопротивления. Ироничная, красивая неброской, сумрачной красотой, она принадлежала тому семитскому народу, что во все века завоевывал самых недоступных женщин то ли блеском живых темных глаз, то ли дьявольским умом, то ли парадоксальным сочетанием сентиментальности, какой-то библейской поэтичности и неистребимой практической жилки.
У себя она своих пассий не оставляла, всегда уезжала с ними и возвращалась ранним утром ко времени прогулки с Псом. Любые попытки удержать, накормить, разговорить, заплести в уютно-нежные и такие крепкие девичьи сети, Вера пресекала сразу, твердо и вежливо. Некоторым, тем, кто помудрее, удавалось задержаться в ее жизни на подольше, и тогда Вера водила их гулять в Сокольники и ужинать в знакомые кафе, предпочитая сочетать удовольствие от проверено-любимых мест и красивых женщин. Впрочем, надолго романы все равно не затягивались: рано или поздно их всех начинало тяготить существование в Верином расписании и роль приятного дополнения к ее выстроенной, осмысленной и полноценной жизни. Полноценной без них - вот чего не могла простить каждая. Они начинали скучать. Нуждаться. Требовать. Задавать вопросы. Вера тихо и мгновенно исчезала, успев к тому времени исчерпать свою страсть к изгибу талии или линии бровей своей пассии и будучи совершенно не в состоянии поддерживать связь, омраченную хоть какой-то тенью напряжения.
Два года назад Вера усилием воли закончила изматывающий роман с по-настоящему любимой женщиной.

- Ты женщина для меня, - угрюмо проговорила Вера, - я же чувствую это, и ты чувствуешь. Тебя для меня кто-то вылепил, вырезал, сотворил, если хочешь. Мы не можем просто расстаться. Это какая-то насмешка судьбы.

С Долорес, красавицей-испанкой с русскими корнями, они познакомились на одном из весенних кинофестивалей в Барселоне. Город, еще по-весеннему нежный и не такой переполненный, как летом, встретил Веру мазками белой акварели цветущих каштанов, угрожающе-красными листками хамона на синих керамических тарелках в открытых кафе на Рамбла, сочной молодой зеленью парков и бульваров, и лазурью беспокойного залива, сдавленного золотистыми тисками променадов. Ошалев от щедрой каталонской палитры, такой ослепительной после сумрачной мартовской Москвы, Вера бродила по старым кварталам, пила сангрию прямо из бутылки, присев на собственную куртку у моря, вдыхала йодисто-морские запахи кальмаров и мидий, затесавшись среди местных на небольшой рынок. Она совершенно проигнорировала программу фестиваля, намереваясь появиться только в день собственного небольшого доклада. Но накануне доклада она отлично покутила с компанией заезжих немцев-режиссеров, остановившихся в ее же отеле, да так отлично, что чуть не проспала время собственного выступления, проснувшись от автомобильных гудков и криков гидов "follow me, follow me, people!" с гудящей похмельной головой. Чертыхаясь, она вылетела из номера, наскоро застегивая пиджак, поймала такси, и влетела в зал на середине чьего-то доклада. Извиняясь, пригнувшись, протиснулась на свое кресло под возмущенное шиканье, и только тогда подняла глаза на сцену, где за узкой трибуной стояла докладчица, почти невидимая в полумраке. Свет был направлен на экран, где показывались какие-то кадры из хроник. Глуховатый, спокойный голос с легким испанским акцентом рассказывал по-русски о технике монтажа.
Показывая что-то на экране, женщина слегка подалась вправо, и в области света неожиданно возникло лицо, вернее, половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз. Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло...
Этот мгновенный блик лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого она давно потеряла и ждать уже зареклась.
Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухватить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча: "Да что это!.. Да что ж это, а?!", пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения, кто она, чем занята, свободна или нет и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет.
Она оказалась режиссером монтажа, невысокой, хрупкой, с черными пружинистыми волосами, поднятыми в замысловатую, какую-то очень испанскую прическу. И вообще, когда она начинала говорить глуховатым своим, с какой-то трагической хрипотцой голосом, и трясти впереди себя одной ей свойственным мелким движением узкими, положенными одна на другую ладонями, ей хотелось немедленно дать веер, обрядить в эту туристически-аляповатую юбку для фламенко и выпустить на сцену темного опасного андалузского кабака, чтобы под сумрачный гитарный перебор она рассказывала свою полную страстей историю, вбивая с дроботом пыль в дощатый пол своими крепкими каблучками. Даже звали ее абсолютно хрестоматийно - Долорес.
После конференции был какой-то банкет, их везли двумя заказанными автобусами, и Долорес сидела через два ряда от нее, смеясь о чем-то с коллегой, подергивая кверху рукава на стильном синем пиджаке, обнажающем смуглые руки - конечно, в серебряных браслетах! - и поминутно оглядываясь назад, потому что - увидела, заметила, почувствовала свет и жар, который исходил от Веры с той самой секунды, как она отпрянула от этой слепящей полумаски.
А после банкета состоялся какой-то неловкий, несвойственный Вере диалог: "Позвольте представиться... Так на вас же бейдж... Ах, ну да... Прекрасный доклад... Правда?.. Н-нет, я половину пропустила...", но потом выровнялось, потекло уже увереннее, и обе стояли в каком-то ими одними осязаемом круге света, прямо как в старых наивных фильмах, давно осмеянных всеми видавшими виды критиками... И обе, молча взявшись за руки, ушли с бестолкового праздника, и молча ехали в такси по дороге в Верин отель, и молча и как-то обреченно, уже раздевшись, Долорес завела руки за голову, освобождаясь от бесчисленных шпилек, и распуская по хрупким, чуть угловатым плечам андалузскую гриву в мертвенно-неоновом свете горевшей напротив их окна рекламы.
Они сдали билеты, смяли графики, отменили дела. На три недели, коротких, как сон, и как сон бесконечных, Барселона стала их укрытием. Долорес, дочь испанца-коммуниста и русской эмигрантки, прожила здесь всю жизнь. Она открывала Вере свой город, далекий от туристических картинок. Они бродили по жилым кварталам на окраинах, где живописные оборванцы, конечно, играли в футбол на каждом пустыре, и пожилые испанские матроны, все как один похожие на Верину израильскую тетю Рахель, волокли по убегающим вверх улочкам пузатые сумки, из которых виднелись пучки базилика и морковки. Они пили тягучие местные наливки в мастерских каких-то богемных прококаиненных типчиков, студенческих приятелей Долорес. Сидели на широченных парковых лестницах, прогретых солнцем до такой степени, что смуглые крепкие ягодицы Долорес краснели от жара под тонким платьем, что она, хохоча и демонстрировала, приподняв на секунду подол, после чего Вера, изнемогая от подросткового желания, тащила ее в ближайшее укрытие. Никогда, ни с какой женщиной не испытывала она такой полноты слияния, такой растекающейся по венам нежности, такой невероятной легкости в любви, разговоре, молчании. После бурных сеансов любви обе закуривали и молча лежали, перебирая пальцы друг друга, и бисеринка пота медленно, истомно скатывалась по обнаженной груди Долорес. Гладя ночью на нее спящую, Вера думала, что она готова взорвать к чертям весь мир, лишь бы это лицо каждое утро встречало ее сонным трепетанием длинных жестких ресниц. Обе не думали о будущем, и только вечера их по мере приближения к Вериному отлету, становились все молчаливее.
- Я буду приезжать, - не выдержала однажды Вера. Они сидели в очередном кафе, смотрели на уходящую в море лунную дорожку, и местный пьяненький музыкант, не всегда попадая в струны и ноты, пел очередную балладу о любви и разлуке. - Каждый месяц. И ты сможешь приезжать. Мы организуем тебе мастер-классы, доклады, заказы...
Долорес мягко положила свою руку на сжимающий салфетку Верин кулак.
- После всего, что было? - усмехнулась она, - приезжать на выходные? Не надо, Вера. Давай оставим все красиво. У меня никогда не было так красиво.
- Ты женщина для меня, - угрюмо проговорила Вера, - я же чувствую это, и ты чувствуешь. Тебя для меня кто-то вылепил, вырезал, сотворил, если хочешь. Мы не можем просто расстаться. Это какая-то насмешка судьбы.
- Не стоит ничего менять, - помолчав, ответила Долорес, неотрывно глядя на море. - Я - женщина для себя, Вер. Ты невероятная, и если бы я захотела когда-то... С кем-то... То только с тобой. Но я не готова на все эти перемены. Здесь мой дом, мои родители, друзья, работа. Моя жизнь. Ну зачем я говорю очевидные вещи. А летать... Не налетать.
Однако, и Долорес не смогла так просто ее отпустить. С обморочно-бледным лицом она ехала с Верой в аэропорт, и в последнюю минуту, схватив ее за шею жаркими ладонями, прошептала:
- Черт с тобой! Я жду тебя через две недели!

Плакала, молилась всем известным богам, чтобы выжил. И он выжил, выкарабкался, спустя несколько тяжелых ночей впервые жадно поел и завилял хвостом.

... Началась череда бесконечных полетов. Вера судорожно набирала любые заказы, чтобы одолеть московские нужды и недешевые билеты. Долорес встречала ее в аэропорту, в длинных юбках, в стильных джинсах, в элегантных платьях, смуглая, тонкая, бесконечно желанная. Они ехали к ней, и за все Верины выходные нечасто выбирались из ее квартиры. Зимой Вера уговорила Долорес прилететь в Москву, и был Новый Год, и Долорес в Вериной футболке делала оливье и звонила маме в Барселону уточнить рецепт, а Вера наряжала елку, и приходили друзья, и все были очарованы южной гостьей с ее хрипловатым смехом и блестящими глазами и обаятельными ошибками в слишком витиеватых русских предложениях.
А потом Долорес увлек какой-то ее новый проект, и летать ей уже было некогда. Вера же отказывалась от долгоиграющих предложений, потому что панически боялась, что работа помешает ей летать к любимой. Им по-прежнему было невероятно легко вместе. Но... Долорес перестала ее звать. Как-то вдруг. Спокойно соглашалась, когда Вера радостно выпаливала очередную дату своего приезда, неизменно встречала, но сама не звала. И по воскресеньям, выбравшись из-под руки спящей Веры, убегала к себе на студию, оставив ей ключи. Вера просыпалась одна, пила кофе, шла пешком к Долорес на работу, отдавала ключи и ехала в аэропорт. На любые Верины претензии Долорес поднимала бровь: "А как? Это моя жизнь, Вер". Но ночи были их, по-прежнему упоительные, медленные, тающие от нежности. Ночи Веру и держали, оставляя какую-то призрачную надежду.
А у Вериной двоюродной сестры в Израиле намечалась свадьба, и не поехать значило бы смертельно обидеть молодых. После свадьбы была запланирована недельная семейная поездка к Красному морю, и в Верином приглашении стояло традиционное "плюс один". Конечно, Вера позвала Долорес. Та мягко отказалась: много работы. Вера, понимая, что таким образом они не увидятся целый месяц, не на шутку расстроилась.
- Ну отложи уж свою работу... Я ведь не могу теперь так скоро приехать.
- Вера, я не могу. Давай даже не станем это обсуждать. Отдыхай, и ни о чем не думай. Увидимся потом.
Вера впервые всерьез обиделась. Не позвонила, приехав со свадьбы. Долорес тоже не проявлялась - не терпела обид и выяснений.
А через месяц друзья принесли Пса.
Начались прививки, ветеринары и вся сопутствующая суета. Первые дни он колобродил ночами по квартире, скулил и не спал, если Вера не клала его рядом с собой и не поглаживала тихонько. А когда через две недели после появления у него обнаружилась какая-то серьезная болячка типа чумки, то она сбилась с ног, бесконечно делая уколы, меняя подстилки и просто сидя на полу около вздрагивающего горячего тельца. Плакала, молилась всем известным богам, чтобы выжил. И он выжил, выкарабкался, спустя несколько тяжелых ночей впервые жадно поел и завилял хвостом. Вот тут-то Долорес и позвонила.
- Я скучаю, - призналась она своим удивительным голосом - Почти не ем без тебя. Работа не спасает. Приезжай, пожалуйста.
Вера заметалась. Безответственной ее не могла сделать никакая любовь. Уговорились на том, что она прилетит через неделю, убедившись в том, что Пес достаточно окреп. Прилетела, и не было слаще дней, не было бессонней ночей, чем те, осенние, полные щедрого испанского солнца и ликования двух соскучившихся тел. Впервые Долорес плакала у нее на плече, впервые шептала "миамор", и Вера таяла в ее теневых тонких руках, в ее мускусном запахе и тихонько слизывала слезинки со ставших родными жестких ресниц...
Все завертелось с новой силой. Только вырываться было не так легко: Пес грустно смотрел на ее собранный чемодан, безропотно отпускал ее, сутулясь, сидя посреди пустой квартиры, когда Вера в очередной раз передавала ключи верной Катьке, подруге, и по сто раз повторяла, чем его кормить, и как гулять, а Катька, давно все знающая наизусть, только отмахивалась. Долорес по-прежнему почти не приезжала: вечные съемки. Да с Псом у них отношения не сложились: Долорес животных любила не слишком, а Пес, обычно добродушный, как теленок, как ни странно, совсем ее не принял: настороженно рычал, поджимал вздыбившийся хвост и мрачно прятался под столом. "Ревнует!" - хохотала та.
А потом Вера устала. От аэропортов, от невозможности проснуться рядом и, чмокнув любимую в нос, уйти на работу, и написать из машины что-нибудь вроде "забыла: купи, пожалуйста, порошок". От вечного желания поделиться забавной историей на работе, услышанным анекдотом, зацепившей за душу песней - приходилось складывать все это в копилку памяти с тем, чтобы рассказать при встрече, но при встрече все казалось мелким, несвоевременным, ненужным. Долорес оставалась вспышкой самородного солнца, кратковременным праздником, а их встречи начали напоминать Вере короткометражки, которые постепенно становились похожи между собой, как похожи становятся любые короткие повести, никак не складывающиеся в крупную форму... И Вера решилась. Поздним вечером во время их обычного разговора, она сказала:
- Давай я перееду. Совсем. Я все равно практически все время работаю из дома. Сдам квартиру, сниму где-нибудь неподалеку от моря... Надо что-то решать. А нам с Псом смертельно надоела московская слякоть, - усмехнулась она.
Долорес, казалось, обрадовалась. Обещала связаться с агентом, занимающимся поиском жилья. Вера с горьковатой усмешкой отметила про себя - к себе не звала. Но и сама Вера не стала бы навязывать Долорес их с Псом ночные бодрствования, привычку курить на кухне и вечное сидение перед экраном, сопровождающееся мерным стуком пальцев по клавиатуре. "А там поглядим", - решила она. Москва и впрямь стала ей тесновата в плечах.
Через неделю, когда Вера ехала из посольства, сдав документы на визу, от Долорес пришло сообщение. Всего четыре слова, которые еще долго огненными буквами горели у нее в мозгу, стоило ей закрыть глаза. "Не стоит ничего менять." Те же слова, которые она сказала Вере в тот их первый последний вечер с бесконечной лунной дорожкой и хриплым "историа де ун амор", распеваемым пропойцей-гитаристом.
Вера пережила. Извинившись, разорвала договор с будущими жильцами, которые не чаяли поселиться в их с Псом квартирке. Убрала на антресоль приготовленные заранее чемоданы. Распаковала обратно любимые безделушки. И выбросила телефон в окно. Долорес однажды удалось застать ее по домашнему, и она говорила и говорила, о страхе перемен, о неумении вести быт, об опасениях, что Вера захочет детей, а она совсем, ну совсем нет... Просила ее понять, просила приехать на выходные, просила, просила грудным своим волшебным голосом, а Вера только молча качала головой, бессильно облокотившись о стену, и больно впиваясь пальцами в костлявую башку Пса, который жался к ее ногам и терпел - все понимал. Домашний Вера выключила. Оставалось ждать, когда время распрямит согнутый, сжатый в одну болевую пружину позвоночник и даст вздохнуть.

Прошло два года. Пес возмужал и стал похож больше на добермана, чем на забулдыгу. У Веры наладилось все - от сна, в котором больше не танцевали фламенко хрупкие темноволосые женщины, до работы, которая, как и всегда, давала удовлетворение, а иногда и что-то, похожее на счастье. Женщин с тех пор она держала на безопасном расстоянии, ревностно оберегая свой драгоценный обретенный мир, выбирала исключительно послушных и сговорчивых, выделяла им те свои часы, которые готова была потратить, и вплетала их, покорных и влюбленных, в уютный орнамент своей успокоившейся, устаканившейся жизни. "Не стоит ничего менять", - мягко говорила она тем, кто готов был и в огонь, и в воду, и клялся в вечном, и плакал у нее на лестничной клетке. Не ожесточилась, нет. Просто ни одна из них не смогла зацепить чего-то, что заставило бы ее, Веру, вновь плавиться от нежности и впускать в себя целиком, до звона каких-то не имеющих названия струн.
А однажды она ехала в троллейбусе. Дело было зимой, и капризная "хонда" отказалась заводиться. Времени до встречи была уйма, и Вера решила проехаться знакомым с детства маршрутом "Б", что полз по Садовому. На одной из остановок, на ходу стряхивая снег с пушистой шапочки, в троллейбус запрыгнула молодая женщина и села напротив. Они тронулись, и вдруг из-за дома выглянуло слепящее зимнее солнце, и пассажиры дружно недовольно зажмурились. Вера, наоборот, улыбнулась, и подняла от книги глаза. Солнце на миг ушло за рекламный щит, и тень ровной полосой легла на лицо сидящей напротив девушки. Вера ощутила толчок в сердце - это уже было, было, этот полусвет на лице, рассекающий пополам, слепящий и властно-притягивающий. Но ничего трагического в этом лице не было. Светлый локон влажнел от растаявшего снега, чуть курносый нос с парочкой вылезших веснушек морщился, словно девушка собиралась чихнуть.
- Будьте здоровы, - насмешливо сказала Вера.
- Спасибо... Пчхи! Солнце... - улыбнулась девушка. Глаза у нее были серые, с крапинками, обрамленные мохнатой щеткой густых ресниц. У нее не оказалось платка. Вера любезно предложила салфетку. Девушка сняла шапку, и светлые, мягкие даже на вид волосы, путаясь, рассыпались по плечам. Спокойно и прямо, без тени кокетства она смотрела прямо Вере в глаза. Они не познакомились: Вере было пора выходить. Но почему-то долго не забывалась эта неожиданно-солнечная поездка, и эта девушка, и этот полусвет, который на этот раз не обозначил ничего рокового, ничего драматического, ничего обреченного.
Почему-то именно в тот вечер, лежа в постели и по старой привычке сценариста перебирая в уме события прошедшего дня и раскладывая их по степени важности, Вера подумала: а может быть, когда-нибудь и случится так, что стоит будет что-то поменять... Когда екнет правильно, когда увидишь и примешь сразу как свою, когда не будет сомнений, и страхов, и долгих мучительных размышлений, и падения в бездну. И тем вечером с удивлением для себя она поняла - она готова. Без драм, без глупостей, без наносного самоутверждения. Она была готова менять.

...Ранний подъем к середине дня дал о себе знать: в пробке Вера почти засыпала, но почему-то все равно пребывала в прекрасном настроении. Пес, нагулявшись с утра, радостно упал дрыхнуть, а Вера, налив кофе в термос, поехала забирать свой сценарий с правками капризной тетушки-заказчицы. Августовская жара набрала мощь, и город буквально обливался потом. Садовое кольцо замкнулось в адский, плывущий в мареве, бесконечно гудящий круг. А у Веры в машине была приятная прохлада, пошептывало радио, вкусно пах любимый "лавацца". "Жизнь, в сущности, прекрасна", - подумала Вера. "Es la historia de un amor, сomo no hay otro igual", - вкрадчиво запел голос по радио. - "Такова история любви, похожей на которую нет". Вера улыбнулась. На остановке троллейбуса стояла девушка в длинном желтом платье, скручивая светлые пряди в узел на затылке. Каким-то шестым чувством Вера мгновенно угадала в ней зимнюю незнакомку. Просто никто другой не мог, не должен был встретиться ей в этот день, начавшийся с этого забытого, но очень важного сна. Вера попыталась перестроиться в правый ряд, но машины стояли насмерть, а к остановке подползал предатель - "Б". И следующий час Вера, смеясь, ползла за троллейбусом, в который таки села девушка, и выглядывала ее среди выходящих на каждой остановке. Наконец, мелькнуло долгожданное желтое платье, и Вера, включив аварийку, и бросив машину прямо у тротуара, невзирая на возмущенное бибиканье, выскочила вслед.
- Эй! Вы, в желтом! Снежинка! Как вас там! - крикнула она на ходу. Девушка обернулась. Серые глаза на секунду прищурились, а потом расширились, узнав.
- Это же со мной ехали когда-то? - улыбнувшись, уточнила она.
- Я. А теперь Вам придется поехать со мной, куда бы Вы ни собирались, потому что иначе мою машину сейчас разнесут, а нам с Вами еще в ней ездить и ездить, - неожиданно для самой себя сказала Вера.
- Хорошо, - просто ответила незнакомка.
- Как "хорошо"? - опешила Вера. - А как меня зовут, спросить? А поломаться?
- Как Вас зовут, я узнать успею. Время есть. Как успею узнать и то, где Вы так долго блуждали. Полгода уже, - внимательно глядя ей в глаза, ответила девушка.
- Дольше... - тихо ответила Вера, - гораздо дольше. Так едем? Я Вера. Один вопрос: Вы собак любите?
- Очень. А зовут меня Любовь, - засмеялась девушка.
- Так вот ты какая, любовь, - усмехнулась Вера, почувствовав, как под сердцем без предупреждения взмыла теплая волна.

Пес полюбил ее сразу. А времени у них и вправду было предостаточно - вся жизнь.

08 МАРТА 2017 КРИСТИНА ВОЛКОВА

Ссылка:

Смотрите также