КВИР - Любовь 13:33

Любовь 13:33

"Наблюдатель"... Почему же не "вуайер" или "зритель"? Вуайер и зритель, как мне казалось, все-таки лица, заинтересованные в каких-то определенных ощущениях. Мне же не нужны были ощущения.

Он словил меня, этот юнец. Поймал в капкан своей красоты и обаяния. В нем сочеталась гремучая смесь сексуальности, стиля и такой уверенности в себе, что, казалось, невозможно сопротивляться.

Мое присутствие заключалось в отсутствии. Ни с кем не знакомиться, не заводить разговоров. Оставаться в тени, чтобы никто не показал на меня пальцем. Это было бы позором. Все-таки я считал себя добропорядочным гражданином с безупречной репутацией. Небезупречен был только этот клуб и его завсегдатаи. И без этого их скандальный образ, так или иначе, ложился и на меня. Страдая, я полагал - если не совершать определенных действий, можно избежать неприятностей. Но можно ли этого избежать, не зная самого главного: наблюдатель сам может превратиться в объект любопытства?
Когда я уже допивал свой третий коктейль, после которого всегда уходил, красавчик снова появился. Плюхнулся, не спросив разрешения, на свободный стул напротив и, откинув непослушную белокурую прядь волос с мокрого лба, бросил:
- Как ты можешь курить такое говно?
Курил я дорогие сигареты, хотя по уровню своего дохода претендовать на эту марку не должен был. Но... Пускать "пыль в глаза" - слабость рода человеческого, своего рода тщеславие. Как говаривал дьявол: "Определенно, тщеславие - мой самый любимый из грехов".
- Говно?
- Конечно, говно, реально. Надо курить "Мальборо"! Или "Кэмел"! Старую добрую классику! Но сегодня я на мели, дружок, поэтому пришлось отравиться твоим дерьмом.
Хотелось сделать ему замечание насчет фамильярного "дружка", но он вдруг схватил мою свободную руку и, перевернув ее, стал расшифровывать линии на ладони:
- Ты будешь долго жить. Ты никогда не женишься. И у тебя будет любовь, которую ты никогда не забудешь.
- Какая чушь, - надменно пробормотал я, - это твой способ знакомства?
- Неправда, - жарко возразил он и протянул свою руку, - смотри сам. У меня на линии жизни крест и очень скоро, видишь? По крайней мере, у меня тоже будет любовь и это меня радует. Жаль, я не знаю, когда умру. Может, завтра?
Крест действительно виднелся, но все это было так далеко, так неинтересно, что...
Он перегнулся через стол и, нагло, не спросив разрешения, осушил мой бокал. И тут же, без обиняков, пригласил в туалет. Я отказался, возмущенно пожав плечами.
- Зря, - откинулся он на спинку стула, - я хорошо сосу, дружок, реально хорошо. Минет не всякий умеет делать, а я умею. Мне нравится это делать. Только не думай, что я это делаю всем. Нет!
Он развел категорично руки и потом снова взъерошил свои непослушные кудри.
- Мне тут только что предлагали за реальные бабки. Сделать это двоим. Здесь же, в ВИПе. Я могу и два в рот взять. Да и монеты, блин, нужны, я же на мели, как сказал. Но...
Он поднял указательный палец вверх:
- Учти, я отказался. Я же не блядь, не хабалка какая-то. Видишь на мне футболку, она от Калвина Кляйна, реально. Стоит двести баксов. И это не подарок там за что-то. Это я сам купил. За свои бабки.
Действительно - белая трикотажная рубчатая футболка с вырезом выгодно оттеняла искусно созданный в солярии загар. Он смотрелся крайне сексуально и вместе с тем его окружал ореол вкрадчивости и недосказанности.
Он опять попросил сигарету. Жадно затягиваясь дымом, продолжил:
- И потом...
Его огромные синие глаза так и притягивали к себе. Цвет неба, там, где, наверное, обитают ангелы.
- И потом, если я умру завтра, ты окажешься моей единственной и последней любовью. Согласись, хорошая перспектива?
Я рассмеялся. Вся его сумбурная, торопливая речь оставляла какое-то странное впечатление, хотя пьяным он не казался, да и обкурившимся тоже.
- Мне пора, - подчеркнуто вежливо кивнул я, хотя в голове уже забродила шальная мысль принять его предложение. Глядя на его чувственный коралловый рот, можно было согласиться, что сумасшествие заразительно. А ведь я никогда не решался на авантюры, не делал чего-то, не отмерив семь раз. По этой причине авантюр в моей жизни и не было.
- Ты не можешь уйти! - покачал он грустно головой, - это нечестно, дружок.
- Прекрати меня так называть!
- О-о, - расплылся он своей чудной улыбкой, - это уже лучше. Как тебя тогда называть?
- Никак, - я рассердился и стал искать глазами официанта, чтобы потребовать счёт.
- Все-таки хочешь уйти, никак?
- Да.
- Ты не можешь вот так вот взять и уйти, никак.
- Почему?
- Я же сказал, это нечестно.
- Но почему?
Этот псих начал меня доставать.
- Блин! Да потому что ты мне нравишься, никак.
- Почему ты повторяешь это "никак"?
- Потому что ты сам так сказал. "Дружок" тебе не нравится, и ты сказал...
- Ты псих, прости, - покачал я головой, - точно псих.
Меня душила злоба. Еще никто так не выводил меня из себя. Казалось, это гонка на спортивном болиде по краю обрыва. А внизу высохшее русло реки и камни.
- Да, псих, - грустно согласился он, - ведь только псих говорит такие слова... Такую правду...
- Какие слова? Какую правду?
- Ты невнимателен, - отметил он и стряхнул пепел на пол, - я сказал тебе, что ты мне понравился. И это правда.
- Господи, да в этом месте каждый второй это говорит.
- Тебе уже говорили?
- Нет.
- Так в чем же дело?
Он снова развел свои руки и раскрыл свои бездонно-небесные глаза:
- Тебе реально, блин, подваливает счастье, может, любовь, а ты готов сорваться с места и бежать, словно тебя сейчас изнасилуют. Хелп! Хелп! - запищал он.
- Извините, - сказал я твердо, - вся эта ситуация, понимаете? Это абсурд. Я не знаю вас, вы - меня. Мы знакомы не больше пяти минут...
- Послушай, ты, я беру от жизни все! Понимаешь, я ее беру без остатка! Я люблю жить и не только потому, что скоро умру. Может, правда, это все чепуха. Эти линии, черточки, узоры. Но дело не в этом. Дело в том, что я живу! Реально, блин! Ты мне понравился сразу и я это говорю. Мне доставляет это удовольствие. Мне нравится в этом признаться и пофиг мне, что ты об этом думаешь!
Он смотрел на меня своими жгуче синими глазами, и казалось, он может делать со мной, что угодно, - я бы даже надел ошейник и ходил на поводке, выполняя все его команды. Мое лицо побагровело от смущения.
- Разве это стыдно? - продолжил он. - Разве стыдно любить? Разве любовь имеет пол? Разве имеет значение, с кем я сплю и что я делаю? Разве стыдно быть откровенным? Разве стыдно сказать что-то хорошее хорошему человеку, а ты, мне кажется, реально хороший человек и я не хотел бы, чтобы ты просто так ушел, блин! Мне понравилось твое лицо, твоя ямочка на подбородке и твои зеленые глаза, похожие на теплый английский твид.
Впервые мои глаза сравнивали с тканью для одежды.
- Еще чуть-чуть и ты был бы похож на Эвана Макгрегора, вот! У тебя хорошие руки и ты не толстый... И я уверен, что ты тот, кого я ищу. Ты - тот человек, который должен войти в мою жизнь!
Никогда, никогда я не попадал в такой переплет. В конце концов, воспитан я был в пуританской семье и никогда не видел, чтобы отец целовал мать. Кажется, они даже не обнимались. Все было очень чопорно. Мать всегда нюхала мои трусики на второй день, хотя все равно белье отправлялось в стирку. Мне было всегда стыдно при виде этой картины, и я потом старался как можно чище подтереть задницу. Успокаивался, только если последняя бумажка оставалась чистой.
Нюхала ли она трусы отца?
По воскресеньям мы ездили в баптистскую церковь, и мать предупреждала, что в церкви лучше не проситься в туалет. Это оскорбляло, по ее мнению, Бога и Его Дом.
Отец ограничивался только тем, что привозил нас к началу службы и ждал потом в своей старой "Волге"... Как ни привык он подчиняться моей матери, но здесь он сумел отвоевать свое право. Право на неверие в Бога или право на информацию, отличную от библейской? Как мало знал я отца! Однажды я захотел остаться с ним в машине, но он отказался, сказав, что, во-первых, мне следует сопровождать мать и, во-вторых, мне еще рано что-то делать по-своему. Мне было тогда двенадцать лет...

- Сколько тебе лет? - спросил я, - ты очень молод.
- Мне восемнадцать, - важно сказал красавчик и укоризненно уточнил, - если бы я был несовершеннолетний, меня бы сюда, блин, не пустили.
- Ерунда, здесь полно таких мальчишек с папиками, которые поят их водкой до посинения и тащат потом в приватные комнаты.
- Согласен, но при чем тут я? Блин, мне восемнадцать лет и точка! Реально!
- Ты не выглядишь на восемнадцать. Скорее на шестнадцать, а то и на пятнадцать.
- А сколько тебе? - наклонился он ко мне.
- Тридцать два.
- Врёшь! - обрадовался он и хлопнул себя по колену.
- Это правда.
- Но я не верю, блин. Ты выглядишь на двадцать пять, реально.
- Это правда.
- Тогда почему ты не веришь мне? Можно подумать, когда тебе было шестнадцать, все читали это на твоем лбу. Наверняка ты выглядел моложе. Поспорим?
Он словил меня, этот юнец. Поймал в капкан своей красоты и обаяния. В нем сочеталась гремучая смесь сексуальности, стиля и такой уверенности в себе, что, казалось, невозможно сопротивляться. Хаос непривычных мне эмоций и чувств переполнял меня. Точка опоры была потеряна. Принципы и правила, внушенные в детстве, таяли как симпатические чернила. Иисус и Библия растворялись, а реальность, случившаяся со мной, пугала как фантазии Босха и привлекала как голос сирены.
До момента нашей встречи я никогда не имел дела с мужчинами. Впрочем, и с женщинами. Я был девственником с гомосексуальной наклонностью, которую с трудом признал в двадцать пять лет. Для меня это был крах, ибо это означало, что Бог не любит меня.
Когда мне исполнилось восемнадцать лет, отец ушел от нас. Куда, он не пожелал сказать. С собой в машину он взял только старый дедушкин транзистор да два чемодана. Мне он только сказал: "Захочешь поговорить со мной, найдешь. Знаю, что найдешь". Естественно, желание говорить было, желание найти и спросить его "Почему?", но гордость и обида не позволяли. И чем упорнее хотелось вычеркнуть его из воспоминаний, тем чаще он становился объектом моих размышлений.
В двадцать пять лет я осмелился спросить у матери, где же все-таки отец? Его уход никогда не обсуждался, а он не присылал даже открытки.
Мать вздрогнула от вопроса как от удара хлыстом:
- Зачем он тебе? Ты не понесешь его вины, а он не понесет твоей. Отец твой оставил тебя, но Господь принял тебя.
Ее речь давно состояла из библейских цитат.
- Мама, скажи по-человечески, где он и что с ним. Я просто хочу знать. Уехал или он где-то здесь, в Москве?
- Откуда я знаю? - истерически крикнула она, - нам и без него хорошо!
"Нам"...
Теперь в молитвенный дом мы с постаревшей мамой ездили на метро с пересадкой на "Киевской" кольцевой линии. Мать ничего не знала о моей внутренней драме, ибо уже была так истомлена жизнью и штудированием Библии, что ни на чем не настаивала и ничего не выпытывала. Мне же казалось, что войти в Храм Иисуса, зная свою наклонность, это все равно, что сходить в туалет молельного дома. Поэтому приходилось ждать ее на скамье, читая Бродского:
"Мир остается вечным.
Может быть, постижимым,
но все таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя, да в Бога,
и, значит, остались только
Иллюзия и Дорога".

- Извини, - я поднялся, - мне надо в туалет.
- Идет! - обрадовался он и вскочил, - я с тобой.
- Э-э, это не то, что ты думал.
- А что ты подумал? Я иду всего лишь ссать, - важно подчеркнул он и вдруг, улыбнувшись, протянул руку, - меня зовут Андрей.
Он стоял, а меня бил озноб. Обычно, если кто-то проявлял заинтересованность, я вежливо, но твердо отказывал. А тут мелькнула мысль, что ничего страшного не случится. В конце концов, один маленький компромисс. Еще один. Я всего лишь приоткрою дверь.
- Михаил, - представился я.
Соприкосновение наших рук было подобно удару молнии. Сердце бешено застучало, кровь снова прилила к лицу. Меня охватило восхитительное, ни с чем несравнимое чувство свободы и невесомости, словно при погружении в морскую пучину. Появилось ясное, трезвое, неотвратимое желание - трахнуться!

08 МАЯ 2017 ИГНАТИЙ БОГАТЫРЕВ

Ссылка:

Смотрите также