КВИР - Тишка-учитель

Тишка-учитель

Послеинститутская юность - сплошные разъезды. Ниишная контора внедряла свои творения везде, где только могла, пытаясь оправдать свое захолустное в небольшом городке существование.

Большинство сотрудников - жены офицеров, которым выпал славный жребий оправдать некогда полученные дипломы. Понятно, ни мужья, ни дети кататься не позволяли. Меня же ничего не держало, ездил за всех, командировки необременительны, свободного времени хоть отбавляй. Ездить приходилось в основном железной дорогой: до аэропорта почти ночь, так на так по времени выходило. Плюс нелетные погоды. Поезд стал моим домом, и столовой и спальней. Со временем опыт пришел: на каких ездить, как договориться с проводником, чтобы в купе без соседей: попутчиков с бутылкой я возненавидел сразу и навсегда.

И в тот раз ничто не мешало листать историю древнего Рима, выуженную в библиотеке. За последние десятилетия я был ее первым читателем. Изданная до революции с ятями, она завораживала основательностью и раскованностью. Замечательные виллы в цветах, сосуды с вином, дискуссионные клубы в банях с обилием прекрасных рабынь со всех концов света, чудесные мальчики, прислуживающие за столом и в постели, кинжалы в груди покусившихся на свободу, сенаторы, гладиаторы - иной мир, без скромных зарплат, на которые ничего не купить.

Поезд на нашей станции проходящий. Я знал, в каком месте купейный вагон остановится, и был единственным, в него заходившим: народ толпился у общих. Договориться с проводником на этот раз оказалось непросто: пассажиров было удивительно много. За малую мзду купе я получил вместе с честным предупреждением, если кто-то подсядет, попутчика не миновать. Дядька-проводник оказался истинным джентльменом, на протяжении нескольких станций оберегая мое римское уединение и даже за чай не взяв полагавшиеся копейки. Но нектар и амброзия нездешнего бытия продлились недолго: из очередного захолустья невесть почему хлынула толпа, облюбовавшая дядькин вагон. Семья с детьми меня б доконала. В хвосте у входа в вагон, сплевывая сквозь зубы, стоял худой парень по летнему времени в футболке с дикой надписью на английском. В отличие от семейств с чемоданами, он был легок не на помине: в руке его было то, что в эпоху написания книг о древнем Риме саквояжем именовалось. Громкая, не совсем мирная сортировка. Но стихло, я успокоился, продолжив в одиночестве свою римскую жизнь. Увы, в дверь постучали.
- Вот, нет мест, я даже к соседям ходил, извините.
Джентльмен-проводник, слегка опустив в полупоклоне-полуизвинении голову, пропустил внутрь саквояж, неравномерно разбухший в разные стороны, цвета некогда терракотового, любимого гражданами вольного Рима. Брюки владельца пузырились, футболка топорщилась, руки и ноги из них немерено выползали. Всё чистое, не очень новое. Поставил саквояж на нижнюю полку, одновременно с исчезающим проводником петушино подпрыгнул, придвигаясь к столу.

Миг - пакет на столе, взгляд на меня, "здрасте", разматывание, сноровистое раскладывание и - правила хорошего тона - биография как прелюдия. Закончил техникум, жил в общежитии, едет поступать в институт, какой всё равно, главное - в армию не идти, любит читать - взгляд на раскрытую книгу - но у них книг было немного. Оказалось, до одной станции ехать, так что о Риме забыть. Полужест, отводящий налитый до половины стакан, воспринят как должное, приглашение надо еще разок повторить, что и делает, продолжая раскладывать и нарезать то, чем дома снабдили, подвигая стакан с водкой, купленной на свои, на практике заработанные, и обнадеживая: у него есть еще, намекая на материальную состоятельность, обращаясь на вы. После второго стакана переходит на ты, рассказывая, что водку пил мало, в основном самогон, с шестого класса дома понемногу ему наливали, а в общаге почти каждый день.
- Можно? - рука к книге выползла из полумрака.
- Смотри, в тамбур пойду покурить, ты куришь?
- Пробовал, не понравилось, и денег много выходит, - с обстоятельностью мужицкой.

Одной сигареты после двух полустаканов было мне мало, зажег и вторую. Несуразен, детски подражательное в повадках. Влечения не было, опыт к тому времени исключительно гетеросексуальный, хотя мысленно не одного раздевал. Докуривая вторую, представил себя на вилле и в бане в окружении цветов и сосудов, рабынь и рабов. Но грохочущий тамбур сказку мою перешиб: приятно слушать, тяжело просыпаться.
Встретил хохотом (подумал: ему явно достаточно), наполненными стаканами и книгой, которую держал перед собой.
- Давай выпьем! - не дожидаясь согласия, протянул мне стакан и двумя глотками свой опрокинул.
- Послушай. Ты это читал?
Не дожидаясь ответа, начал громко читать, понятное дело, о банях.
- Класс, не то, что у нас, в подъезде, в темном углу. Знаешь, в общаге девчонок не было, а дома ни одна не даст, пойдет погуляет, но даже пощупать себя не позволит.
Похоже, спьяну начал жаловаться на жизнь.
- Ты не думай, не мальчик, у меня уже было. У нас одна баба жила, мы с ребятами к ней заходили, у нее здоровая, хоть ногой можно залезть. В прошлом году, а потом куда-то уехала.
Потянулся к бутылке. Там немного еще оставалось.
- Может быть, хватит?
- Ты не думай, не пьяный, мы с ребятами и не столько закладывали. А самогон водки покрепче. И после выпивки стоит просто нет мочи.
- Что делал? - смущаю его, отмечая: думаю о себе отстраненно, верный признак того, что хватит и мне.
Не смутил - раззадорил. Только с лексикой было ему трудновато: та, которой владел, по его мнению ситуации не отвечала. Замялся, но выход нашел, ткнув пальцем в книгу, смешком захлебнувшись. Абзац был о сексуальных пристрастиях граждан свободного Рима.
- Так ты... - слово не произнес: по местным понятиям за него можно и схлопотать.
- Неа, так баловались... Вот учитель один... - запнулся, спохватившись, что по пьяни сболтнул.
- Что учитель?

Свет внезапно погас. Из окна в купе вошла темнота. Остались гореть крошечные лампочки у изголовий и у входа. Десять часов. Начало ночи в жизни вагонной.
- Чего это выключили? - его поездной опыт был с моим несравним.
- Спать пора. Ночь. - Пытаюсь вернуть роль старшего, неожиданно начавшую ускользать. - Ну, что учитель?
- Да так, ничего... Допьем?
- Расскажи или стесняешься? - слегка его колена коснувшись.
- Честно, ничего особенного, спать давайте ложиться, - неожиданно снова на вы.
- Спать так спать. Спасибо за ужин, - взял книжку обратно.

Он вышел, ничего не сказав. Долго не возвращался. Надо было пойти посмотреть. Но лень, успел раздеться и залезть на верхнюю полку. Потушил лампочку, стал прислушиваться. Успев задремать, пропустил момент возвращения.
Привидение в полутьме. В длинных несуразных трусах, светлотел, безволос, с родинками в вырезе майки. Что-то нашаривал в саквояже. Найдя, на мгновение повернулся. На трусах - мокрые пятна. Уверенный, что я сплю, быстро, повернувшись спиной, стянул, обнажив маленькую смешно вздернутую, глупо подумалось, курносую, попку, надел новые и юркнул под одеяло. Свою лампочку погасил, но дежурный свет, падающий от двери, позволял за ним наблюдать. Ворочался, пытаясь найти удобное положение, что в вагонной тесноте очень не просто. Несколько раз, приподнявшись, взглянул на меня, но я не шевелился, а полуоткрытых глаз рассмотреть он не мог. Колеса визжали и грохотали, вагон стонал и поскрипывал, жалуясь на вечно кочевую судьбу.
Не засыпая, я попутчика своего проклинал и за водку, и за нарушенный сон - с утра надо было подсуетиться, чтобы командировочные дни приятно провести в городе Риме. Мысли о завтрашнем отвлекли. Когда снова взглянул, он лежал с раскрытыми глазами, улыбаясь блаженно, одеяло топорщилась, опускаясь и поднимаясь.

Колеса завизжали - въезжали на станцию. От станционных фонарей в купе стало светло. Заметив, что я не сплю, рывком отвернулся. Неловко, хотя, в конце концов, что случилось? Он делал то, что делал часто, особенно после выпитой водки, "купленной на свои деньги", - съехидничал я про себя. Но хотелось загладить неловкость, что-то сказать, вернув его доброе расположение. На кой оно? Ответа не было, вместо него - желание вернуть отношения, возникшие случайно, которые забудутся через день, но которые во что бы то ни стало надо вернуть. Колеса взвизгнули, станционные огни отлетели. Ничего не придумав, осторожно спустился. Изображая спящего, обиженный, не шелохнулся.
- Слушай, немножко осталось. Допьем? - я нашел безошибочный повод приятельство возобновить.
Несколько мгновений смущение боролось с усвоенным с детства: питие есть веселие, можно отказать в чем угодно, только не в этом. Обернулся со смущенной полуулыбкой, и, поправляя под одеялом, присел, придвигая стаканы.
- Думал, ты спишь.
- За твое поступление, - опрокинув остатки теплой водки, кару за свой гуманизм.
Надо было еще что-то сказать, на прежний круг отношения возвращая. И ему хотелось того же, но он молчал, как и я, не находя нужных слов. Выручать должен старший.
- Так чему тебя научил тот учитель?
Похоже, достиг я обратного. Но стремление вернуть отношения, а может, и что-то другое смущение пересилило. Резко ко мне повернулся. Одеяло упало и пока возвращалось на место, я увидел оттопыривающиеся трусы. Ничего себе, значит у него всё это время... И это после вычисленной мной сессии в туалете. Кажется, на этот раз мое знание его не слишком смутило. Более важное просилось наружу.
- Чего ты боишься? - подбадривая, возвращая прежнюю доверительность отношениям, как раньше, решив похлопать его по колену.
В полутьме рука угодила во вздувшееся изнемогающее желание, чему он обрадовался, выпрямившись и улыбнувшись.
- Да? - Полувопросительно, полуутвердительно. - Учителя звали Тихоном Алексеевичем, а мы между собой Тихоном звали. Он Тихон, я тоже, попросту Тишка. Он, знаешь, делал то, про что в этой книжке. - Взглядом указывая на место, где по его предположению лежал с ятями Рим. - А где купить ее, а?
Я не знал, где купить, а он не знал, какими словами о Тихоне и Тишке рассказывать, хотя очень хотелось. И без слов решил преподать мне науку, которую я вычитывал с ятями, и которой он овладел в техникуме без девчонок. Интересно, чему же без девчонок там учат? Наверняка и тому, что в купе могут на стоянке и помешать. Потому рассудительно сообщил, что следующая остановка часа через два, мол, успеем.

Увертюра от колена и выше нетороплива и коротка, урок усвоен, римлянин передо мной, узкобедр, широкоплеч, полушаг - его губы, мои отыскав, раскрывают. Остатки одежды сами собой исчезают, и настойчиво неторопливо - руками и языком, скользя, раздвигая, вводя, глупую стыдливость и страхи вытягивая, понуждая мягко и нежно уроки его повторять, в ответ его раскрывая, его желанье высасывая.
Купе любви не назначено. Но он умело подлаживался, втирался, до последнего волоска плоть мою в свою забирая. Шторы мы не задернули, и бесстыжая луна бежала за поездом, глядя во все луньи глаза, страшно завидуя. Я решил, что носки не помеха, но он, с моим мнением не посчитавшись, стянул и свои, и мои. Так они вместе на полу один на другом и лежали.

Он стоит передо мной безобразный в одеждах своих техникумно петеушный шкет неприметный, в сандро-ботичеллева мальчика с бледно-розовыми двумя отметинами, цвета докторской колбасы, которой закусывали, на груди превратившийся.
Стоит он передо мной с проворными руками, ногами, губами, в мальчика вожделенного в лунном свете волшебно и нечаянно превратившийся.
Красив жесткой, не расплывчатой красотой юного Жана Маре. Был бы французом, женщины бы по нему сходили с ума, а он с Кокто занимался б любовью. А потом слушали б музыку, рассматривая рисунки, скажем, Бёрдслея, изящнейшего из самых изящных.

Озорно озираясь, сожалея, что я единственный свидетель преображения из гадкого утенка и ученика в лебедя и учителя, спросив, хочу ли я первым, не дожидаясь ответа, выгнулся, изловчившись, взял в руку и, мыча, стон удовольствия подавляя, управлял, словно оркестром уверенный в себе дирижер. Вместе со мной задрожав, дав отдышаться, отодвинулся и, легонько отстранив меня, встал, приглашая занять его место, щекоча, вошел, обхватив крепко руками, вырваться не давая, прильнул телом дрожащим, вытягиваясь - целовать в шею и губы.
Когда прерывистое и тяжелое дыхание успокоилось, он молчанье прервал, перестав мучиться, слова подбирая. Неторопливо, глядя на меня пристально, свысока, тщательно выговаривал слова, явно Тихону Алексеевичу подражая: "По самые яйца запиздил! Классно ебались! Малофьи у тебя до хуя!" И через паузу, пытаясь сократить расстояние, само собой растущее между нами: "Было шикарно!"
Таких слов в книге с ятями не было. Все цитаты в ней были ведь в переводе. А как говорили древние обитатели вечного города, я не представлял.
Обвиснув, лежали мы молча, тесно-тесно прижавшись. Его глаза сверкали удовлетворенно и победительно. В первый раз он, ученик Тишка, был учителем, сумевшим преподать то, чему Тихон Алексеевич его научил. До следующей станции успели еще. А утром - нам выходить. Имени моего он не спросил, а я представиться не успел.

Такой вот вагонный флирт. Купейный роман. Не знаю, как рассказик назвать. Преображение? Нестеснительная луна? Ять? Первый урок? Тишка-учитель?
Кстати, Бунин, великий эротоман, любил вагонные встречи. В одном из шедевров двенадцатилетний мальчик невинность теряет от одного взгляда на лежащую в купе прекрасную даму. Если Флобер умирал вместе со своей героиней, то, Бунин, пожалуй, со своими героями... Как бы Тишка сказал?

27 ЯНВАРЯ 2019 М. ЗЛОЧЕВСКИЙ

Ссылка:

Смотрите также