КВИР - Собаки на Сене

Собаки на Сене

Ты стал для меня моим Парижем, моей Сеной, несущей гнилостные ароматы, поднимающей ил и тину, оголяющей остова каких-то железяк. Mon Paris... Мы умирали в ту осень. Судьба наша была предрешена...

месяцев, что мы жили на барже, я лучше всего запомнил бесконечный дождь, миазмы Сены, затхлый запашок отсыревшей древесины и несвежих носков. Дождь шел сутки напролет. Сколько это продолжалось? Вечность. Так не свойственно Парижу и так естественно для нас с тобой.

Дождь баюкал, дождь раздражал, заставлял кутаться в свитера и шали, делал все призрачным и сюрреальным. Постоянный насморк и боль в горле, холодные влажные ноги, посиневшие губы и парок изо рта - это то, что я помню лучше всего из того мгновения вечности.

Приходилось экономить на топливе: не так уж много дров и угля оставила нам хозяйка этой развалины. Мы дрейфовали от причала к причалу, не останавливались подолгу на одном месте. Нехитрую снедь и вино мы покупали у береговых торговок, реже - выходили на набережные. Еда - не всегда свежая, коньяк (а уж тем более вино!) - часто разбавлен.

Но это был наш с тобой рай. То время, где мы остались навсегда. Те месяцы длятся до сих пор. Осколки тех моих розовых очков я храню в конверте из плотной бумаги.

Абсолютно голые, свежевымытые и выбритые мы лежали на своем матрасе под всем этим тряпьем, которое досталось нам в наследство от прежних обитателей баржи. В изголовье - три огромных белых свечи. Ты - на спине - что-то мурлыкал под аккомпанемент своего mp3-плеера. Я - на животе, на локтях - в который раз перечитывал Миллера (единственная книга на русском, которую я соизволил взять с собой - увесистый второй том "Розы распятия", с шестой главы "Плексуса"). Фоном - бесконечная влага, висящая в уже прохладном воздухе, хлюпающая по реке, стучащая по жестяной крыше, просачивающаяся кое-где, но влага здешняя, только наша, ничья больше.

Троекратно прокричать вслух "я люблю тебя" - ничто рядом с внутренним шепотом "я люблю тебя"...

Часам к двум ночи ты избавлялся от наушников и почти сразу же начинал сопеть. Твой по-детски скорый и глубокий сон окутывал тебя всего, успокаивал и примирял. Периодически - вздохи, какие-то почти всхлипы и стоны, невнятные возражения и забавные позы. В этой тесноте нашего незамысловатого ложа мы раскалялись друг на друге, становились влажными и липкими. Хотелось отстраниться друг от друга, но, наоборот, объятия становились еще крепче, ноги сплетались в узлы, носы и рты (невинная струйка слюны!) утыкались в шеи, уши и подмышки. Мы пропитывались друг другом. И, конечно, дождем, унылыми сигналами проходящих суденышек, шумом с берега, гнилостными запахами Сены и палой листвы.

Свечи я обычно задувал, когда занимался рассвет. Даже не рассвет, а эта необыкновенная серая, полупрозрачная, мутноватая пора. Часто все становилось белым от поднимающегося с реки пара и тумана. Три-четыре моих выдоха и помещение заполнялось таким сладким запахом потухших свечей и остывающего воска. Это напоминало детство и новогодние каникулы. Все пропитывалось волшебством и сказкой. Даже чудился запах елки и шоколада. Хотя... какой уж тут шоколад!

Растревоженный этим ароматом, ты на мгновение просыпался и сгребал меня в охапку, буквально подминая меня под себя. Мою шею щекотало твое горячее, кисловатое со сна дыхание. Я тихонько начинал выпрашивать:
- Саша... Саша... (ударение, конечно же, на последнем слоге)
Ты мычал и, наверное, начинал сердиться. Впрочем, ты никогда не говорил мне, что этот предрассветный ритуал раздражает тебя.
- Саша, Аполлинер...
Ты с шумом выдыхал и говорил:
- Спи, - и крепче прижимался к моей спине (горячий пах у ноги, птичка сердца в правой руке), так и не прочитав мне на сон грядущий. Этого и не требовалось - просто сонный ритуал, чтобы скрепить объятия. А когда мы проснемся, будут и Аполлинер, и Верлен, и Бодлер. И все в оригинале, с твоим нарочитым грассированием, почти неуместным здесь, но так забавляющим меня.

А пока я засыпаю под нестройную музыку дождя и сладкий аромат остывающих свечей. И мне уже сниться совсем другая реальность, которую я сочиняю для нас:

"Теоретик любви. Не практик, не отчаянный экспериментатор. Просто погрязший в своих размышлениях, принявший мысли за реальность, проживающий радужные дни в воображении, как в компьютерной игре. Делающий правильные ходы, получающий призы и бонусы. Но... не на самом деле, только в мечтах. Во снах. В видениях. На бумаге. На мониторе. Сотни текстовых документов, архивов, записных книжек, обрывков бумажных... На самом деле, в реальности - ни движения рукой, ни вздоха настоящего, ни слезиночки... Весь этот выдуманный любовный трепет, ночной сбивчивый шепот, дрожь в руках, во всем теле...

Всего этого нет в действительности, но оно настолько мне дорого, настолько оно мое, мое самое настоящее, мое драгоценное, мое единственное, что есть у меня... Все мои многоточия... Мои запятые, восклицания. Ненавижу точки! В жизни все может закончиться, может закончиться сама жизнь. На бумаге же, в мыслях моих - все вечно. Ты не предашь меня, не обидишь ничем. Там мы всегда будем вместе... Там никто до нас не доберется, не сможет помешать нам любить друг друга. Не покажет нам, что за окном уже весна со всем ее сифилитическим разложением, гнилью ее оттаявшей.

Мы вечно будем верить в зиму, кутаться в одеяло, обнимать друг друга, дышать друг другу в спину, на ухо, чувствовать руки, холодные ноги... Нам так хорошо вдвоем в этой вечной зиме, в этой бесконечной спячке. В мертвой тишине натопленного дома (только треск дров в печи да капли из умывальника). Нет этой пошлой красочности, ядовитой зелени, теплых дождей, такого синего неба, что глаз не поднять... Нет внешнего. Только я и ты. И наше дыхание... И глаза еще сонные. Улыбающиеся. Кривящиеся уголки рта. Сухие утренние поцелуи.

Моя теория - дороже мне моей практики. Мечта милее мне действительности. Мои фантазии реальней моей реальности! Мои слова непроизнесенные емче слов ежедневных, постылых, бессмысленных. Троекратно прокричать вслух "я люблю тебя" - ничто рядом с внутренним шепотом "я люблю тебя"... Это всегда будет звенеть в моей голове, не лопнет в воздухе мыльным пузырем. Любой жест приятней, правдивей, когда он сделан мысленно. Мне смешны движения рук наяву. Мне смешны взгляды кроткие, нелепо повисшие или застывшие в воздухе, не нашедшие себе места руки... Все это так бессмысленно. Жутко бессмысленно. Жестоко бессмысленно. Мне страшно без смысла... а его не передать вслух, не облечь в текст... Он во мне. Как и ты. Ты и есть мой смысл. В реальности тебя нет, внутри меня же... только ты. И немного, совсем чуть-чуть меня..."

***

Было около четырех часов дня, когда мы проснулись, разлепили склеенные похмельным потом тела, продрали зенки. Голова моя была пустой как чугунок, и такой же тяжелой. Тошнота, смрад, отекшая рожа. Я покосился в угол на почти пятилитровую бутыль с адским пойлом, которое мы пили полночи - не то бренди, не то ром, впрочем, эффект совершенно невероятный, так что ни на что этот напиток не похож - и вспомнил, что мы снова подрались. С чего все началось-то? Помню лишь, что в самом начале попойки, разговор был натянутым, с нотками-ноготками взаимных обид и упреков. Полное непонимание друг друга. Мы говорим на разных языках.

- Parle français! - настаиваешь ты каждый день, после каждого моего к тебе обращения, перед каждым моим ответом на твой вопрос. Обижаешься, если молчу или отвечаю на русском. Зачем? Я не знаю языка. Мне не интересен французский. Не нахожу никакого очарования в разговорах с тобой на иностранном языке. Мы на русском-то изъясняемся по-разному. К чему строить абракадабру на французском? Подбирать чужой эквивалент к неподобранному русскому. Ни одного дня между нами не было покоя и идиллии. Это выматывает. И эти экзерсисы ни к чему.

- Принеси водички... - твой стон. Плетусь к чайнику, по пути заглядываю в осколок зеркала. Так вот оно что! Левый глаз затек фиолетовым синяком. Трогаю. Тело откликается болью. Сначала начинаю сердиться, почти прихожу в ярость. Сразу же остываю. Улыбаюсь. Мне даже в кайф. А что? Я всегда любил синяки. Чем больше синяк, тем лучше. Особенно палитра, которая с каждым днем меняется: от бордового к фиолетовому, затем к зеленому и постепенно - к желтому. Давишь пальцем - приятная боль. Почти нежность.

- Ну, ты даешь...
- Ммм...
- Посмотри на мою рожу.
Разворачиваешься лицом ко мне... И мне становится стыдно. Обида мешается с раскаянием. Твой левый глаз тоже разукрашен. Только если меня мой фонарь веселит, то твое искаженное синяком и отеком лицо причиняет боль.
- Прости меня! - почти со слезами.
- У меня тоже? Дай зеркало.
Иду с чайником и осколком, в который мы смотримся при бритье.
- Merde! Черт! Ну, ни хуя себе!

Ты на одном конце матраса, я - на другом. У тебя - осколок зеркала и подушки под задницей, у меня - закопченный чайник. Смотрим друг на друга. Совсем растерялись. Расстрелялись взглядами, искрами из глаз. И вдруг, одновременно... Смех! Гогот до судорог. Со стоном и иканием. Со слезами из глаз. Долго, по-ребячески неостановимо. Пальцами друг на друга. Волосы взъерошены, члены трясутся, животы дрожат.

Потом упали, улеглись валетом. Ты все еще хихикал, вспоминал нашу ссору, нашу пьяную драку, проклинал сомнительный алкоголь... А я был горд за тебя. Действительно, это же впервые ты ответил мне, дал мне сдачу (считайте у кассы!), собрал свои силенки в кулачок (детский, мальчишеский в твои тридцать два) и шандарахнул мне в рожу. Я как-то по-другому зауважал тебя. Мне стало приятно оттого, что ты способен на это. Я курил в потолок и улыбался. И уже не слышал, о чем ты лепетал на том краю матраса. Мое похмелье улетучивалось так же легко, как легко и незаметно вчера пришло опьянение.
Правой рукой я подносил ко рту сигарету, стряхивал куда-то там пепел, левой ощупывал отекший глаз. Я чувствовал боль, щурился и улыбался. Мне было хорошо. У меня появился новый ты.

Mon Charenton. Я перелистал свой словарик, я искал в разговорнике... Я не нашел, что такое Шарантон. Я просто глупо улыбался, когда ты говорил мне эти слова. Делал вид, что мне приятно. Если б тогда я знал о Шарантоне, если б тогда Верлен, Малларме, Сартр, Фуко и прочая-прочая оказались под рукой не в подлиннике... Мне было б намного приятней. Вся эта готическая романтика Парижа, парижские живодеры, могильщики и палачи, селившиеся поблизости друг от друга... Все это дарило мне такое болезненное восприятие жизни. Болезненное, но яркое. Красота безобразного, упадничество, отвратительное и прекрасное неотделимые друг от друга, затуманенность сознания... Из этого болота я черпал жизненные силы, этим питался, этим дышал, это заставляло творить, бороть сон и опьянение, прорываться-просовываться наружу, в реальный мир, видеть всю его зыбкость и нереальность, окончательно запутываться в своих мыслях-видениях и... в конечном итоге тупо пялиться на серую, серную, сонную, слепую воду Сены и плакать... ни о чем... неостановимо... до самого утра... до момента, когда можно задуть свечи, вдохнуть их таящий аромат и уснуть, избавиться от всей тяжести открывшегося мне...

Mon Charenton, mon Bedlam. Когда я дурачился или смеялся без видимого тебе повода. Мне можно было б и не узнавать значения слов. Я догадывался, дочувствовался, доживал до их сути. Я знал, что ты хочешь сказать, но это знание приносило лишь боль. Я не привык быть в монологе, мне хотелось ответов, вопросов, обращений и голоса твоего. Понятного и может быть совсем безъязыкого. Просто звуков обращенных ко мне.

Ты стал для меня моим Парижем, моей Сеной, несущей гнилостные ароматы, поднимающей ил и тину, оголяющей остова каких-то железяк. Mon Paris... Мы умирали в ту осень. Судьба наша была предрешена. Лица наши отворачивались друг от друга, взгляды чаще устремлялись вдаль, как будто искали что-то за горизонтом, ждали спасения, руки тянулись лишь к дешевому пойлу или сигаретам. Это и были те самые розовые очки. Но наша любовь уже издавала последний вздох, закашливалась, отхаркивала кровавую мокроту, закатывала глаза... на ее лице проступала усмешка, как будто ей становилось легче... Нам двоим становилось легче и проще... с каждым днем, приближавшим нас к отъезду домой. Многоточия превращались в точки, пока еще не жирные и решительные, вопросительные знаки распрямляли спины. Разговоры смолкали, сходили на нет. Стихли ссоры.

Mon Paris, ты наконец-то впустил в себя лучи света (не солнца), разогнал облака стального цвета над своей головой. Ты позволил себе жить. Ты разрешил пожить мне...

"Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?
Получал столько ран ножевых, мой Париж?
Ты валялся когда-нибудь так, мой Париж?
На парижских своих мостовых, мой Париж?

Горемычнейший из городов, мой Париж!
Ты почти умираешь от крови и тлена.
Кинь в грядущее плечи и головы крыш,
Твое темное прошлое благословенно!"

***

Приходила Наташка. Наше утлое суденышко заполнялось ее щебетанием. Я называл ее своим воробышком. Растолкав нас опухших с похмелья, Наташка начинала чирикать о том, как продвигаются ее переговоры с какой-то-там-фирмой, для которой она делала рекламную кампанию. Приятно изломанный русский перемежался парижским студенческим сленгом. Наташка хохотала, дула накрашенные губки, соскакивала с места, снова садилась, заваливалась к нам в постель, требовала кофе, щекотала нас, пищала о том, как она хорошо все спланировала и что вставайте-сони-это-будет-ваш-самый-лучший-день-я-иду-вас-выгуливать.

В конце концов она сама зажигала газ, отправляла тебя за свежим хлебом, а потом, когда ты все-таки натягивал джинсы и отправлялся на берег, бухалась рядом со мной и, буравя меня своими черными глазками, цедила сквозь губы:
- Ну, как у вас?
- Наташа, я тебя умоляю... Как у нас может быть? Все идет своим чередом... Я же говорил тебе, что все кончено. Единственное, что нас объединяет, это те жалкие деньги, которые мы платим тебе за приют. Если бы мы имели достаточно средств, чтоб разъехаться, мы бы непременно это сделали. Хватит ворошить прошлое.
- Жаль... Я так вас люблю. Вы для меня одно целое. Не представляю вас поодиночке.
И следом вкрадчиво вставляла (не могла удержаться):
- Он кого-то нашел?
- Наташ, мне все равно. Даже если и так, что такого? Хотя... когда бы он это успел? Днем он спит, а ночью квасит со мной.
- Что ночью?
- Бухает! - и рукой в сторону нашей бутыли с неопознанной жидкостью.
- Оу... Где вы это взяли?

Наташка просто зашлась в смехе. Она каталась по матрасам, все больше запутываясь в своей юбке, хохотала как сумасшедшая и визжала что-то на-французском.

- Это Саша добыл. Честным переводческим трудом. Пропустишь стаканчик?
- О, нет! Не хочу выглядеть как вы! Кстати, о творчестве. Как твоя книга?
- Знаешь... Я ведь даже не понимаю, зачем я это делаю. Я не знаю, что это такое. Это не миллеровское желание оставить шрам на теле планеты. Это не какая-то сверхзадача или... жажда. У этого даже нет какой-то концепции, определенной цели... Да мне даже не понятно, как это делается. Единственное, что я знаю, я не могу без этого. Как плохо видящий без очков... Я хочу это делать.
- Может быть, это твой доступ к миру, который ты никогда не видел и не увидишь?

Она успокоилась и начала выпутываться из подола и простыни. Потом с хитрой ухмылкой она подошла к бутыли, сняла пробку, вдохнула и закашлялась. Кашель смешался с истерическим смехом, лицо ее побагровело, из глаз потекли слезы. Эти ее приступы смеха - единственное в ней, что могло меня раздражить:
- Господи, тебе и пить не надо, ты и так двинутая!
Откашлявшись и уставившись в наш осколок, Наташка начала поправлять макияж. От этого занятия ее речь стала растянутой, Наташка как будто подбирала слова:
- А у тебя как дела? Ты с кем-нибудь познакомился?
- Наташ, мне это не нужно. Меньше, чем через месяц я буду дома. А сейчас все время, пока я трезв, я стараюсь писать эти дурацкие обзоры. В конце концов, нам скоро станет нечего жрать.
- Ха! Зато вам есть, что пить. И твои статьи совсем не дурацкие обзоры, а довольно интересные материалы. Знаешь, у тебя такие странные впечатления и образы...
- Только в основном вымышленные!
- Зато за них платят.
- Да уж, дома я б за такую белиберду не получил бы и гроша ломаного.
- Слушай, где этот козлик? Нам придется пить холодный кофе.

И нет между нами веры. Как будто обманывая друг друга, мы шепчем в темноте: "Я люблю тебя!" Но, сразу почувствовав ложь, впиваемся друг в друга губами.

Ее голос и ее акцент напоминали Дапкунайте. Как будто она не отрывала языка от неба и передних зубов. Кроме того, в ее речи я не слышал того грассирования, которым так щеголял Саша. Или не замечал его у Наташки, коренной парижанки? Впрочем, Саше видней, он - переводчик, он этим зарабатывал на пойло, сигареты, жрачку и жилье.

- Mon Moineau, как я буду без тебя дома?
Наташка улыбалась и уже совсем собиралась расплакаться, но Саша прервал наши нежности:
- Куда ты нас поведешь?

***

"В том, что происходит, виноваты мы оба. Но то, что между нами, сильнее всех бед и проблем. Мы должны быть сильными и тогда все у нас получится".

Твое сообщение. Далеко за полночь. Тебя все еще нет. Ты не предупредил, что задержишься, и теперь я схожу с ума. Полная неизвестность. Где ты? Все ли в порядке? Когда ты вернешься. Ночь растянулась в один бесконечный миг ожидания. Бумаги заброшены. Пепельница полнится. Я мечусь в замкнутом пространстве баржи. Сойти на берег? Зачем? Гашу свет и зажигаю свечи. Неизвестность и одиночество рождают во мне страх. Каждый шорох - опасность. Каждый крик с берега - твой крик. Каждый скрип, каждый всплеск - моя дрожь, мой резкий поворот головы.

Я заранее знаю, что ты где-то в городе. Пьешь в каком-нибудь кабаке (сегодня тебе должны были заплатить за очередные переводы), пристаешь к бармену, перекрикиваешься с посетителями... Этот сценарий известен, но к горлу все равно подкатывает комок. Мне страшно за тебя. Ты один в этом злом городе, пропитанном холодом и вековым смрадом. И я наедине со своей рукописью:

"Как не ново утверждать: любовь - война. Как это не ново, но как правдиво, как истинно. Как это по-настоящему. Кот и Лис продолжают кусать и царапать друг друга. И раны уже очень серьезные. И кровь уже стекает струйками по конечностям, слипается, свертывается в шерстке. И кое-где не хватает клочков шерсти. И мех не такой уж блестящий. Все клочковато и так по-лесному, так дико. И слезятся глаза, полные ярости и ревности. Страсть превращается в желание убить. И лай сменяется воем и поскуливанием, а мурлыкание, шипением. "Ударь меня", "укуси", "да сильней же!" И самое главное, самое уродливое - боль перестает быть физической (никаких эндорфинов), боль переходит в разряд психологической. Психической. При встрече трудно определить, чего ты хочешь: ударить или приласкать, сказать "люблю" или выкрикнуть гадости. Я не могу без него. Он говорит, что не может без меня. И нет между нами веры. На ножах. На кончиках когтей. Мы ищем слабые места друг друга. Стараемся больнее задеть.

Но какое блаженство лежать рядом и трогать его шерстку. Чувствовать его лапки на своей спине. Его язык на своей шее. Сидеть друг напротив друга за столом. Говорить о чем-то незначительном. Смеяться. Радоваться тому, что мы все-таки рядом. А когда придет ночь пугаться друг друга и делать друг другу больно. А потом зализывать раны.
Жаль душевные уже не залижешь. Они навсегда.

Я люблю тебя. В каждом собачьем-лисьем-волчьем лице я вижу тебя. Твои серые-желтые-почти-прозрачные-небесного-цвета глаза. Твои клыки. И когти твои. И мех твой. Я люблю тебя. Ты об этом знаешь. И тебе хорошо. И несмотря ни на что... Ты же все знаешь сам... Нам так хорошо вдвоем, несмотря ни на что... Ни на кого... Никто и не нужен. Пока что мы вместе. Пока мы еще крадем эти дни. Запираемся в доме. Укрываемся одеялом. Кипятим воду. Я люблю тебя. Твой стон. Твой вой. Мне хорошо с тобой.

Я люблю тебя.

И ты... Ты тоже меня любишь".

Наташка по телефону сказала, что ничего с тобой не случится. И я знаю, что это так. Но это знание, эта уверенность не приносят покоя. Посидев с минуту, я соскакиваю из-за стола и подхожу к умывальнику. Смотрю в осколок зеркала. Мы ни в чем не виноваты. Просто все закончилось и... ничего уже не получится. Ты и сам это прекрасно знаешь. Просто алкоголь... Надеюсь, что твое завтрашнее разочарование, твоя досада не будет слишком сильной. Ты же сам говоришь, что мы должны быть сильнее. Так что не отворачивайся завтра от меня, не прячь глаз. Мы справимся, мы переживем. У нас все получится. Мы приедем домой, в Сибирь, и разбежимся по разным углам. Займем себя своими прежними делами, постараемся не появляться в "наших" местах, избегать "наши" маршруты... Наверное, ты сейчас очень пьян. Наверное, дым коромыслом. Шум вокруг и полутьма... Как же тебе одиноко в этом скопище хмельных голосов и взглядов!

Или ты веселишься. Выделываешь па под расстроенную музыку. Кадришь какого-нибудь итальянца. Французы для тебя слишком блеклы. Залпом пьешь одну за другой, закашливаешься и кричишь, чтоб повторили. Да, ты в своей стихии, в своей эпохе. Это твой Рив Гош, твой Сен-Жермен-де-Пре... Что там еще? Как же мне все это неинтересно!

Мне сейчас охота залезть под одеяло, скрючиться, скукожиться, свернуться калачиком во влажной постели и уснуть. А на утро проснуться с температурой, с кашлем и насморком, со стеклянными гриппозными глазами... с твоей заботой и твоим чувством вины. Твоим ma petite, твоим mon Dieu... С аспирином и лимоном. Со звонками Наташке: "Что же делать?" И со своим прощением.

А лучше всего - проснуться дома и ничего не помнить. Чтобы всего этого просто не было. Как и тебя. И этих месяцев, этого времени рядом с тобой. Этих записок, стихов и фотографий на моем винчестере. Наших совместных праздников и прогулок, наших поездок и наших попоек. Чтобы не было нашего кота, его шерсти на ковре и пледе. Чтобы не было того злополучного вечера восемь лет назад, когда я увидел тебя в клубе. И самих этих восьми лет, проведенных в ожидании твоего появления. И чтобы никого вокруг. Без телефона и интернета, без обещаний и встреч. Чтобы никого-никого. Чтобы так, как сейчас...

И вот ты приходишь.

Тревожишь мой сон. Лезешь под одеяло. Какой-то грязный и сырой. Хватаешь меня холодными руками. Прижимаешься влажными волосами к моей шее. Дышишь алкоголем и табаком. Начинаешь что-то хрипло мне говорить. Долгие паузы. Сглатываешь слюну, подбираешь слова. Несешь полную ахинею. Что-то о любви и том, как мы не можем друг без друга, о том, как убоги парижане, как тебе осточертела Сена и эта баржа...

Мои розовые очки слетают с переносицы и падают на пол, разбиваясь вдребезги. Мне все равно. Я почти засыпаю вновь. Я знаю, что мне гораздо проще без тебя, чем с тобой. И ты мне совсем не нужен. Не мой калибр. Не мой формат. И все это после всех тех месяцев, всего того времени, что мы вместе. Сначала я думал, что поездка в эту страну, в этот город укрепит наш союз, мы станем ближе и счастливей... Похоже, мы, действительно, становимся счастливей. Мы понимаем, что нам нечего делать вместе. Что наши отношения приносят и тебе, и мне лишь разочарования и боль. Что было б лучше нам не встречаться вовсе.

Но пока... Пока мы еще не осознали этого окончательно. Нам еще трудно произнести это вслух без слез. Пока что мы отлаиваемся от этого понимания, отпугиваем его своим рычанием и оскалом. Пока что мы хватаемся за соломинки, жадно ловим взгляды и дыхание друг друга. Пока что мы цепляемся за руки и ноги. Стараемся не видеть всего ужаса, который сами же и творим. Разрушаем друг друга. Убиваем. Чтоб потом ничего не осталось. Не досталось никому. Чтобы только мое и ничье больше. Мое... ненужное мне.

Я говорю тебе:
- Через две недели мы расстанемся...
Ты, хмельной и не слышащий меня, говоришь, что через две недели мы будем дома, что все будет хорошо... Ты в очередной раз спасаешься сам и спасаешь меня. Мы не должны сейчас думать об этом. Пока что есть работа, есть жилье, есть Наташка, пока есть это тошнотворное пойло... Пока мир еще вертится вокруг нас, мы не должны чувствовать боль. Мы должны быть сильными в этой чужой стране. Мы должны быть вместе, чтобы защитить, чтобы спасти друг друга. Успеть на помощь при первом зове. Вздохе. Хрипе. Взгляде.

Сейчас мы не можем отпустить друг друга. Никуда. Никому. Ни за что на свете.

"И нет между нами веры. Как будто обманывая друг друга, мы шепчем в темноте: "Я люблю тебя!" Но, сразу почувствовав ложь, впиваемся друг в друга губами. Лучше целоваться и громко дышать, чем лицемерить. Пусть и в темноте, когда не видно глаз. И может в этом и кроется наша правдивость, наше отсутствие лжи. Языки трутся друг о друга, скользят по зубам, и уже вырываются стоны, первые тяжелые выдохи, пальцы впиваются в кожу, наши спины краснеют, становятся влажными и горячими. И есть в этом определенное несовершенство, некая предопределенность, невозможность дойти до конца.

И как по сценарию ты впиваешься в мою шею, чередуя губы, язык и укусы. Твои руки сжимают мои соски, сдавливают их так сильно, что я кричу. Ты шепчешь на ухо: "Тихо, мой маленький" и продолжаешь терзать шею. Поднимаешься выше и, дрожа на локтях, кусаешь голову. Я сжимаюсь в комок, но мне не уйти от твоих звериных ласк. Царапаешь спину, кусаешь ее, щиплешь. Трясусь и раскидываю подушки, вцепляюсь в одеяло, в обивку дивана, как будто боль через пальцы выйдет и останется лишь радость. Я задыхаюсь и, кажется, ухожу в транс. Глаза мои закрыты, но непонятный свет проходит сквозь сжатые веки, дыхание становится размеренным, головокружение переходит в опьянение. Твои нежные пытки становятся ласками, укусы не заставляют сжиматься, тело мое само стремится к твоим зубам, ищет твоих рук. "Ударь меня",- еле слышно хриплю из своего мирка. На секунду ты задумываешься, потом впиваешься в шею, и я чувствую, как твой кулак ударяет в мою спину.

Как странно не чувствовать боль. Как странно относиться к тебе сейчас, как к пыточному приспособлению, механизму по извлечению наслаждения из боли. Растерять тебя в ночной горячке, обезличить, запутаться в ощущениях и не знать, как назвать тебя, совсем забыть твое имя, не помнить, как ты выглядишь. Сконцентрироваться лишь на себе, на поверхности своей кожи, стать куском мяса, окончанием нерва, растерять все духовное, остаться лишь телом, трепещущим перед замахами твоих рук, под твоим ртом, в твоем дыхании. Идти на смерть. Сознательно. Умирать, крича и плача под тобой. Терять сознание, падать в обморок. Всплывать на поверхность и чувствовать, что ты тоже уже готов.

Тебя уже бьет горячка, и движения твои лишаются логики, руки ослабели и хаотично блуждают по моему телу, горячий живот твой теснее вжимается в мои ягодицы, влажный член бьет по ногам. Между нами все слипается от пота и спермы. По комнате распространяется пьянящий аромат двух диких животных. Мы звери в запекшейся крови нашей страсти. Нашей лживой любви.

Мои бедра раздвигаются и прижимаются к тебе. Руки твои проникают под меня, приподнимают мое тело, и я чувствую, как член твой начинает пробивать себе дорогу, ища убежище, скользит по моей коже. Несколько неточных движений и... ты входишь. Так опустошающе и вероломно поначалу, разоряя мое нутро, причиняя новую боль. Мы стонем и потом уже кричим. Твое дыхание со спины, сухая горячка на ухо. Хрипы твои - песнь этой ночи. Мой транс сгущается, внутренний свет меркнет, дрожит и гаснет совсем. Ты нашел во мне какую-то точку, какую-то потаенную кнопку, отрубающую меня. Голова кружится. Я проваливаюсь в обморок.

"Хочешь, я взорву все звезды? Хочешь, я взорву все звезды? Хочешь?"

Фото Fedya Ili

01 НОЯБРЯ 2014 АРТЕМ КУЗЕЛЕВ

Ссылка:

Смотрите также

#ЗНАКОМСТВА, #ОТНОШЕНИЯ, #ПАРИЖ

25 "искусственных" красавцев, фото которых мы бы точно лайкнули

Скажем прямо: надеяться на успех в приложениях для знакомств - это искать иголку в стоге сена. Но представьте мир, в котором мы могли бы разнообразить нашу интимную жизнь с помощью искусственного интеллекта!

Наступает лето! На охоту выходят борцы за нравственность и полиция

"Гормон любви" окситоцин в буквальном смысле лечит разбитое сердце

Раньше считалось, что окситоцин помогает нам испытывать только чувства привязанности, эмпатии и доверия. Однако вырабатываемый гипоталамусом мозга "гормон любви" в буквальном смысле "склеивает", то есть восстанавливает клетки сердца.

Долго и счастливы: как построить отношения, которым не страшен кризис

Бывает ли в реальной жизни "жили долго и счастливо"? И если да - что для этого нужно сделать?