 |
|
Петров и Коротков
Помнили они друг друга с дворовых, тех ещё лет, отшибленно исчезнувших давних, хотя знакомы и не были.
 Надоело мне втыкать Хуй в пизду, ебёна мать! Лучше, послюнив, воткну Хуй свой в жопу пацану. Коротковы жили буржуазно несдержанно в бельэтаже, как и положено семье немаленького ранга чиновника, и их единственный сын редко во дворе появлялся, в отличие от Петрова, единственного сына кухарки, стеснённо, но чисто обитавшей в подвале, вначале с мужем, по пьяному делу её побивавшем, и сыном, с малолетства курившем. Но время шло, зигзаг истории пришёлся как раз на момент, когда молодой Коротков кончил гимназию, а Петров, ровесник его, уже вовсю несколько лет на заводе на буржуя ишачил. Коротков был худ, светловолос и, сказать правду, тщедушен. Петров же напротив был в теле, черноволос и, сказать по чести, могуч. Одним словом, они были совсем не похожи и не знакомы. Петрова Короткову никто представить не удосужился, а Петрову бельэтажное знакомство было тем более ни к чему. В детстве они не водились, что уж сейчас во взрослой жизни дружиться? Неизбежно встречаясь, друг друга оглядывали, но как-то мельком, без напряжённого интереса. После исторического зигзага Петров продолжал жить один в подвальной коморке, после смерти матери не очень-то чистой. А Коротков после расстрела отца и смерти матери обитал в своей детской, остальные комнаты немалой квартиры заняли сразу три многодетных семьи: крики, мыльная пена, шлепки и вечные сопли под носом у ребятни, которой до стакана воды (так с лёгкой руки одной комиссарши стала старорежимная любовь называться) было ещё далеко. Петров продолжал ходить на завод, но уже не ишачил: работа, если случалась, то на пару часов, остальное время базарили про баб, про коммунизм, хуё-моё и по домам. Коротков знакомства прежние подрастерял: одних, увы, нет, а те - очень далече. Жил тем, что выменивал вещи родителей - было много чего - на еду, и взял за правило, прежде чем книгу в печку отправить, её прочитать. Зимой было холодно, и он читал много и быстро. Новое время обожало плакаты, развешивая где попало. Петров, сосед, сын кухарки, был очень похож на молодого хозяина жизни, которого рисовали в чистой рубахе - ни одна вошь не осмелится поселиться - то с молотом, то с винтовкой, румяного и огромного. Короткову, очень больно страдающему от одиночества, хотелось и свой плакат куда-нибудь сунуть, чтобы всем было ясно: дальше так жить невозможно. Во весь скромный свой рост над головами прохожих возвышался бы тщедушный в полной гимназической форме, немаленький хуй в кулаке, на всю улицу розовеет залупа, и красными в угоду эпохе буквами по белому фону в глаза прохожим били бы строки, приобщая к занятию Короткова широкие народно-юные массы пролетариев и бывших буржуев: Предавайтесь онанизму! И после зигзага пути Петрова и Короткова никак не сходились. Но молодые организмы, петровский большой, коротковский тщедушный, особенно поев чего послал скаредный Бог, очень желали, и было им, организмам, невмоготу заниматься унизительным в их глазах (в этом были едины), так сказать (в словах были весьма щепетильны), самоедством. Женщин вокруг было много, можно сказать, без числа (Коротков), баб вокруг до хуя (по Петрову). Но - и в этом они были едины - ни Петрову, ни Короткову они были совсем не нужны. Поступив на завод, ещё весьма малолетний Петров по пьяни стал цеховой подруге засовывать, но не совалось, потому как на бабу не встал. В выпускном классе Коротков с товарищем в известный дом заглянул, снял даже кальсоны, но, увидев блямбу между раскинутых ног, надел их обратно. В последнее время Петров и Коротков дико зябли и прозябали жестоко, страшно грустя. Несмотря на стакан, особо афишировать свои пристрастия им, воспитанным в том ещё духе, никак не хотелось. Так что последний раз у Короткова было с товарищем по гимназии, тем, который, как они говорили, намекая на карамзинскую "Бедную Лизу", где явилось знаменитое "раздевичить", его аккуратненько в рот и в попочку размальчишил: потные яйца ладно шлёпали сперва по подбородку, а потом по тому месту, откуда ноги растут. Вплоть до бегства товарища они друг друга любили, как любят последней любовью с обилием слов, мелких душевных движений и малофьи: когда его выдернут из этого ада, товарищ не знал, при этом уже он, Коротков, чаще пользовал размальчишевшего его в попочку, такую же худую и безволосую, как у него. Последний раз у Петрова было тоже давно. На заводе, где он уже не ишачил, и, хотя гудок торопил, никто не торопился, он, по собственному выражению, маялся дурью. Как-то, выпив какой-то бодяги, они с мастером, захмелев, завалились проспаться. Через пару часов оклемавшись, протёрли глаза: никого не было и в помине, по домам разбежались. У мастера была любимая поговорка: кончил дело - ебись смело. С неё и начал, но тут же умолк, и, только помолчав, старорежимно стесняясь, объяснил молодому, что жена умерла, а творить рукой непотребство, ему не по летам, короче, сам понимаешь, человек человеку... Петрову хотелось подсказать мастеру: волк, но язык прикусил. Тот словами ворочал, словно чугунные чушки на тележках возил, но Петров понял сразу, отсосал, дал передохнуть, и, не помогая рукой, кончил одновременно с горячим, стрельнувшим внутрь, в его поросшую волосом, как заброшенные улицы сорной травой, не по годам солидную жопу. Мастер, кончая, рожи не корчил и не орал - улыбнулся виновато, слегка кривовато. Подтираясь и натягивая кальсоны, похвалил и сказал, что теперь они - раз долой стыд - будут постоянно в игру "хуй - жопа" играться. Но это было давненько. От голода у мастера вставать перестал, а потом и вовсе он умер. А Петров и Коротков, хоть и вечно голодные, были живы назло зигзагу, и им очень хотелось. К тому же были соседями. Хотя и не представленными друг другу (по Короткову). Никак не знакомыми (по Петрову). Но в одном пространстве-времени обитали: один в подвальной коморке, другой в комнате в бельэтаже. Так что, долго-ли-коротко, но неизбежное состоялось, неотвратимость настигла. Когда Петров расстегнул, в ноздри Короткову ударило, его повело, словно от кокса, который он ни разу, несмотря на все бирюзовые соблазны, не нюхал. Аромат потного петровского хуя был охуительный. А какой ещё, скажите, пожалуйста, должен быть аромат потного пролетарского хуя? На этот вопрос отвечать Короткову было совсем не с руки. Ударило, одурманило, его собственный взметнулся, штаны разрывая, под мышками, в попе и между ног вдруг стало мокро, неуклюжесть и хилость вместе с одеждой исчезли, и он, хуй и муду Петрова ладонями зажимая, положил его как тот был в приспущенных штанах и кальсонах на хлипкую с виду лежанку, мгновенно вошёл, вбил по самые яйца, которые колокольно бились о прыщавую густо заросшую чёрным волосом жопу. О, это была не нежная детская безволосая филолого-философская попочка его гимназического друга-любовника, обожавшего стихи великого не громкого поэта Кузмина Михаила. Это была самая настоящая, натуральная рабоче-крестьянская громогласно-маяковская могучая жопа, которой не в креслах сидеть - на брёвнах, на сене, на стальных скамьях пролетарских! В отличие от гимназической попки, она не пукала мелко-плаксиво, но пердела громко, как родной гудок заводской, протяжно, зазывно, звонко присоединиться к себе приглашая. Бледно и тонкогубый любитель Кузмина Михаила, занимаясь любовью, обожал всякие слова и словечки шептать, норовя на ушко партнёра, порой даже вопреки тщеславно тщательно выбранной позе. О существовании Кузмина Михаила вовсе не ведающий красно и полногубый во время ёбли слов не произносил, всё больше мычал и посвистывал, словно соловей-разбойник во время муромской лесной случки однополо случайной; а что делать, когда проезжие бабы повывелись. Когда бы, некий зритель, случившись, заглянул в коморку Петрова, очень бы удивился. Огромный пролетарий навстречу буржуазному хую жадно раскрывал свою черно поросшую первобытно, совсем не похожую на сказочную поляну с разноцветными писечками, писёнышами и хуёчками из нежных нетерпеливых снов Короткова, непременно поллюциями завершавшихся, которые (и сны и поллюции) после начала интенсивных сексуальных сношений с представителем победившего класса у бывшего гимназиста совсем не случались. Пат и Паташон! Просто умора! Вместо того чтобы Пат Паташону в попку вставлял, Паташон Пата в жопу наяривал! Всё смешалось и в подвале, и в бельэтаже. После окончания полового акта (так по Петрову) или же ёбли (по Короткову) обычно весь в засыхающей малофье Петров пел частушки, вероятно, собственного - Коротков стеснялся спросить - сочинения. Хуй в пизду, ебёна мать! Лучше, послюнив, воткну Хуй свой в жопу пацану. Раз, два, три, четыре, пять! Вышла жопа погулять! А навстречу хуй: "Жопа! Не балуй! Ноги - раскорякой! И получишь в сраку!" Вначале частушки неприятно ошарашили Короткова. Но со временем привык, начали даже нравиться, как соитие с могучим Петровым, которое про себя любовью, как прежде с гимназическим товарищем, не называл, предпочитая ёмкое, точное "ёбля", любимое слово партнёра по сексу. И Петрову, и Короткову встречи в подвальной коморке были очень по нраву. Можно сказать, полюбились. Короткову настолько, что хотел Петрову подарить пару шёлковых кальсон из отцовского гардероба, однако разумно решил, что те на пролетарские чресла никак не налезут. А Петрову эти встречи полюбились настолько, что отказывался с новым мастером в "хуй - жопу" играться, хотя очень того уважал за знание дела, и заводского, и, конечно, ебательного. Одним словом, Петров и Коротков нашли своё счастье, хотя и несколько поодаль от торного пути великой истории, которая на их глазах творилась голодно, холодно и кроваво. Только после ёбли жрать хотелось невыносимо. Время после зигзага было очень голодное.
13 АВГУСТА 2021
|
М. ЗЛОЧЕВСКИЙ
|
  МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
Магазин Sexmag.ru
|
|
Настоящий ресурс может содержать материалы 18+
|
* КВИР (queer) в переводе с английского означает "странный, необычный, чудной, гомосексуальный". |
