 |
|
Памяти автора
18 февраля 2019 года не стало Егора Стриевского.
Он ушёл после тяжелой продолжительной болезни, которая называется жизнь.  Строго говоря, он не был литератором, хотя зарабатывал (очень скромно) переводами, в основном, техническими, но говорить с ним было упоительно интересно. Жадный и проницательный читатель, он мыслил парадоксально и отважно, а жил робко и одиноко, стараясь быть незаметным, что ему удавалось, несмотря на внушительный вес. Внешность свою он ненавидел, считал отвратительной и оскорбительной. "Я ведь не всегда был таким, - сказал он мне с горечью, - я до тринадцати лет был хорошеньким мальчиком, а потом всё рухнуло, когда диагностировали неизлечимую гормональную патологию. Это так несправедливо... Голубые обязаны быть красивыми! Уродливый педик - это пощечина общественному вкусу! Queer’s duty is to be a beauty". Примерно через год нашего знакомства он признался, что пишет. "Иногда, для себя". Когда я спросил, что же это, Егор улыбнулся: "Сказки". На мои настойчивые просьбы показать хоть что-то, отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что у него нет законченного, что это наброски, отрывки... Потом я всё же уговорил его, и понял, что он и впрямь не умел заканчивать, он старался довести до совершенства то, что его занимало в определённый миг, и бросал замысел на полдороге, если ему не удавалось связать отлично написанные куски в одно целое. Но и незавершенное, это было замечательно. Конечно, это были не сказки, это были мечты - о счастливой любви, какой не встретишь в этой жизни, на этой земле. Его ироничный, скептический слог вдруг растворялся в такой трепетной чувственности, такой беззащитной нежности, что становилось даже неловко. О возможной публикации своих сочинений Егор не задумывался. Тщеславием авторским он не страдал вовсе, хотя поделиться с кем-то близким и понимающим ему, несомненно, хотелось. Но близких и понимающих рядом никогда не было. Боюсь, я был первым и далеко не тем, о ком Егору грезилось. Я уговаривал его писать большую книгу, я чувствовал, что ему не хватает вздоха в его отрывках и набросках. Но оказалось, что и большую книгу он писал уже много лет. Главная часть "Других людей" была готова ещё в 2006 году, но завершения не получалось. Сюжет вёл к трагическому финалу, а Егор мечтал, чтобы герои остались в его сказке. Он не хотел расставаться с ними, это была его воображаемая вселенная, и жить в ней было куда легче, чем в тяжкой для него повседневности. И мне удалось уговорить его отказаться от поисков выхода, потому что открытый, счастливый финал нужен нам сейчас больше, чем прежде. Эта возможность его окрылила, и он быстро дописал последние страницы. Книга закончилась внезапно, но его любимые продолжали жить. "Я никогда бы не стал настоящим писателем, - признавался Егор. - Я не люблю гадости и плохих людей. То, что мне отвратительно, я не умею описывать". Он понимал, что скоро уйдёт, и грустил: "Печальна не смерть, печалит расставание. С тем, что любил. С тем, что ещё любишь. С тем, что хотел полюбить..." Написанное Егор оставил мне. Да у него и не было никого, даже дальних родственников. Его ноутбук был его единственным наследством. Готовя книгу к печати, я старался ничего не добавлять от себя и не выкидывать. Егор Стриевский заслужил, чтобы те немногие, кому доведется прочитать эти страницы, увидели его точно таким, каким он был, или вернее, каким он придумал себя. Путешествуя по его файлам, я находил всё новые и новые фрагменты. Некоторые сразу вставали на своё место, другие повисали в пространстве его фантазий, не притягиваясь к реализованным замыслам. Были записи, похожие на дневник, но о себе Егор писал обычно в третьем лице, а когда появлялось в тексте "я", можно было с большой долей вероятности предположить, что как раз это были размышления его не родившихся героев. Отобрав небольшую часть этих фрагментов, выразительных и печальных, я убедился, что они гораздо лучше любых моих слов помогут понять и полюбить Егора Стриевского, как пытался понять и любить его я. Ю. Михальцев ФРАГМЕНТЫ Стараться сказать так, чтобы тебя поняли - занятие лукавое и сомнительное. Лучше стараться сказать точно то, что хотел сказать. * * * Смотрел какой-то фильм, сериал, кажется, и в сцене у реки, во время встречи героев, довольно трогательной, по замыслу авторов, вдруг заметил в кадре на другом берегу, неподконтрольном съемочной группе, неспешно пробежавшую собаку. Она приостановилась даже, глянув в камеру, и потрусила, прихрамывая, дальше по своим делам, прочь из этого эпизода, из этого фильма, который продолжался, но я уже не мог сосредоточиться на сюжете, всё время думал про эту собаку, которая, в отличие от актеров, жила свою, не придуманную жизнь, жила тогда, год или два назад, когда снимался фильм, и мне стало горько, больно даже оттого, что я ничего не знаю про эту собаку, и не узнаю никогда, куда она шла, где устроилась на ночлег в тот день, и удалось ли ей поесть, и что у нее с лапой, и что у неё болело ещё, и сколько ей ещё оставалось жить. Все это было важно, и меня совсем уж глупо возмутило, что никому в этом фильме - ни по сюжету его персонажам, ни тем, кто присутствовал тогда на съемках - не было никакого дела до собаки, как, в сущности, до всего, что случайно попало, и тем более не попало в кадр. И потом я ещё долго, когда смотрел кино, вглядывался в случайное, в то, что сбоку, на заднем плане, не в фокусе, и это случайное казалось интереснее и важнее того, что хотели или старались мне показать. Всё, что подсовывали мне под нос, представлялось обманом, лукавством, как у фокусника, который вертит чем-то блестящим для отвода глаз. * * * Снова и снова он хотел думать о своей любви. Как любил его. Видеть его, как он идёт, поворачивается, ласкать взглядом опять и опять, шею, плечо, пальцы, ступню, босую, у него была узкая, длинная ступня, и жилки близко под смуглой кожей, и ему казалось, что у него самая благородная, изысканная ступня в мире, потому что в ней не было ничего лишнего, только безупречная простота, не натруженная необходимостью, созданная лишь для свободного шага и лёгкого, непринуждённого бега. И всё тело у него было таким, годным ко многому, но не приспособленным к чему-то скудно особенному. Он всё время хотел помнить о любви, и не представлял, как можно любить кого-то, не столь совершенного, не столь прекрасного, как можно любить, не обращая внимания на недостатки, прощая изъяны, не представлял, и думал попутно, что если так, то как мало найдется на всей земле достойных любви, и как же обходятся все остальные, кроме него, кроме них? Любить "несмотря", "невзирая", "in spite", значит, назло! Всем назло, и себе! Как это - любить назло? Любить нужно только на добро, а на зло - нельзя любить! * * * Зашёл в мастерскую знакомого художника, тонкого графика, делавшего дизайнерские макеты роскошных, европейского уровня книг, и был поражён - в старом, фабричной застройки здании его встретила дверь, обитая хрупким от времени дерматином, покрытая рваными ранами, из которых выглядывала, как исподнее, нечистая вата, потолок в коричневых пятнах привычных протечек, витая проводка на роликах, мохнатая от грязи, кухонные тумбы, много раз крашенные масляной краской, щербатая столешница с канавкой от ребристых лап литой алюминиевой мясорубки... Он хорошо помнил такую мясорубку, мама прикручивала её с натугой к узкому краю, ненадежно, косо, и иногда лапки срывались, и ей приходилось вновь с трудом прилаживать её уже скользкими от мяса руками. Столько лет прошло, жизнь вокруг становилась пристойнее, аккуратнее, наряднее, что ли. И казалось, что изменения эти глубоки и необратимы. Но это была лишь видимость. Бок о бок с навороченным компом не ютилось, а царило всё то же непобедимое вечное убожество, и было непонятно, как вот здесь, среди рухляди, рядом с окурками в граненом стакане, рождались изысканные шедевры. Из протеста, быть может? Или эти стороны жизни вообще никак не соприкасались? Он помнил, как его ещё в юности однажды поразило: он шёл по Сокольническому переулочку, застроенному бревенчатыми кривенькими двухэтажными домиками, и скрипнула пружиной облупленная дверь, пахнуло острым кошачьим запахом, и вышла оттуда девушка, красивая, модная, какая-то вся отточенная, во французских духах, на каблучках, с изящной сумочкой, и казалось немыслимым, чтобы она, вот такая, жила, росла здесь, одевалась в комнате со слепыми маленькими оконцами, завешенными пожелтевшим тюлем, перед тусклым зеркалом в громоздком покосившемся шкафу и переступила вот сейчас своей новенькой лаковой туфелькой через истертый двумя веками бедности порог... * * * По следам гностицизма. Дух - пленник тела. Тело - временное, ущербное вместилище духа. Потому к старости, когда земная, телесная жизнь подходит к означенному концу, любое тело становится уродливым и постылым. Но чем тело лукаво прекрасней, тем плен духа крепче. Уродливое тело, "сосуд скудельный", постоянно и благодетельно напоминает о своей изначальной ущербности, и понимая это, мы духом воспаряем к тому времени, когда, освободившись от плена, станем равны самим себе. Но если тело прекрасно, и является предметом восхищения и вожделения, дух смятен, он колеблем сомнением, он не может постичь, что прекрасное само по себе может быть проклятием и испытанием, что плоть, как бы ни влекла она к себе, все равно остается клеткой, хоть и позлащенной. Духу, заключенному в прекрасное тело, сложно возвыситься, сложно подготовиться к освобождению и желать его и ждать, предвкушая грядущий свет... * * * По каким мельчайшим признакам в уличной толпе, в вагоне, всюду находишь того, кто посылает тебе в мозг знакомый сигнал? Что в линии спины, в том, как поставлена ступня в кроссовке, в очертании затылка, узкой полоске кисти между рукавом и перчаткой сообщает тебе: это твоё. В девяти случаях из десяти ты оказываешься прав. Не красота, не какие-то символы, но что-то из совпадающих с твоей матрицей параметров говорит тебе: это твоё. Он почти наверняка не такой (хотя кто знает, ты же не проверишь), но если доведется тебе поймать его взгляд, он тут же забеспокоится. И если ты не отведешь глаза, если ваши взгляды снова встретятся, он может разозлиться, а может смутиться, может сбежать, а может продолжить нежиться в засветившейся в твоем взгляде нежности или восхищении, или вожделении. Ты сразу заметишь это, потому что он теперь совсем не будет смотреть на тебя, но все его движения и жесты будут для твоих пристальных глаз, пока вас не разлучат разошедшиеся пути - поворот улицы, его (или твоя) остановка, ведь он почти наверняка не такой, а если такой, то всё равно у него своя жизнь, а у тебя своя, и он только пронесёт чуть-чуть по этой своей жизни, как исчезающий на песке след убежавшей волны, как полуулыбку, пронесет немного смутное удовольствие оттого, что он приглянулся. * * * Я заметил его, конечно. Давно заметил. Следил за ним, привычно, не задумываясь специально, ускорял шаг и нырял в промежутки между людьми, чтобы оказаться к нему поближе. А потом затаился, сзади и чуть сбоку глядел, даже, кажется, иногда задерживая дыхание. И тут толпа, шевельнувшись, вдруг подтолкнула нас друг к другу, и мы оказались совсем рядом, бок о бок, и толпа понесла нас так, вместе, и уже не нужно было примерять шаги, мы поневоле коснулись друг друга, и мне казалось, что он чувствует тепло моего тела, но это, конечно, было моё собственное тепло, скатывавшееся волнами с головы до ног, и я поймал взгляд, и позволил себе чуть улыбнуться и даже чуть кивнуть, и увидел ответную улыбку, и мы ещё какое-то время шли рядом, и я представил себе, что мы и в самом деле идём вместе, куда-то, не важно, его путем или иным, идём вместе, и это было так сладко, так потаённо сладко, но опять шевельнулась толпа и разлучила нас, неизбежно, равнодушно навсегда разлучила, и я пошёл дальше своей дорогой, думая, какое это прекрасное ощущение - быть вместе, такое небывалое, и такое необходимое... * * * - Нет, ну ты скажи, ведь по статистике один из каждых десяти взрослых мужчин... ну пусть из пятнадцати... ну хорошо, хорошо, из двадцати должен же быть... Ну вот здесь в вагоне не меньше сорока мужиков, так, значит, наверняка двое... - Чего ты разволновался? Ну, конечно, двое - наверняка... И я даже тебе могу их вычислить сразу. Это ты и я. * * * Стоял в метро, в толпе, и вдруг ощутил совсем рядом слабый вкус дыхания... чистый, молодой, чуть оттененный запахом недавно выкуренной сигареты... Парень оказался даже и не симпатичным мне, но свежесть его дыхания всколыхнула утраченное... Забытый вкус поцелуя. * * * Он толстел. Он толстел не достойно, равномерно и упруго, постепенно набирая вальяжность. Он толстел неряшливо, зыбкими буграми, размывавшими очертания тела. Это было омерзительно уродливо, и однажды, взглянув в зеркало, он прыгнул с балкона пятого этажа... Нет, он не прыгнул с балкона. Зрелище его ненавистного тела, да ещё расплющенного по асфальту, было оскорбительно с эстетической точки зрения, поэтому однажды, взглянув в зеркало, он утопился в темных водах Яузы... Нет, он не утопился в темных водах. Картина его ненавистного тела, раздутого трупными газами, всплывшего у какого-нибудь дебаркадера, была ещё более оскорбительна с той же точки зрения. Поэтому однажды, взглянув на себя в зеркало, он отправился в горы, чтобы похоронить свое уродство в недоступном ущелье, где его кости будут достойно обглоданы стервятниками. И он действительно уехал в горы, однажды взглянув на себя в зеркало. Но долгие утомительные поиски подходящего ущелья вместе с живительным воздухом и сбалансированной диетой, сделали его ненавистное тело более подтянутым, лицо более молодым, а взгляд более ясным. И за три дня до окончания срока его путёвки он влюбился в только что заехавшего парня, сверкнувшего шалым зеленым глазом. Два дня он мучился, стараясь найти подтверждение своей надежды на то, что парень мог оказаться голубым, и наконец застукал его в объятиях зрелой и толстой девахи. Он безобразно напился, поскользнулся на лестнице, спускаясь от столовой к танцплощадке, вывихнул руку, и на следующий день уехал домой, похудевший, злой и чем-то даже привлекательный... * * * Оттянул резинку, заглянул вниз, спросил себя: "И что, это всё?" Член, он как ребенок: его любишь, ласкаешь, сравниваешь постоянно с чужими, и редко бываешь им доволен. * * * С ума схожу от красоты. Слабею. Зубами скриплю. Оторваться не могу, хочу смотреть, смотреть... Ну, вру, конечно, не только смотреть, всё хочу, трогать, гладить целовать, но это потом, или вместо, или вообще другое, а смотреть - всегда. Наслаждаться. И восхищаться, наслаждаясь. Потому что - чудо. Нет, в самом деле, обыкновенное, беспримесное чудо, и каждый красивый мальчик - как чудо природы, как Ниагара, как Гранд Каньон... Раньше красоты было меньше. То есть было столько же, только знали о ней мало. Ну, кто видел Ниагару, или какой-нибудь Эверест? Никто не видел, сперва и не знал никто, потом узнавали в принципе, могли узнать, но всё равно. Потом рисунки, потом, сильно потом - фотографии, черные, маленькие, и уже совсем недавно - кино, телевизор, хорошие цветные картинки. И вот теперь все знают, сколько красоты всякой в мире, далеко, не рядом, не тут. И от этого то, что тут, - сразу опротивело. И с человеческой красотой то же. Уродов-то куда как много, ну, не уродов, просто средней паршивости, кривеньких, плохоньких, они всюду всегда. И раньше - никого не удивляло, все такие, одного красивого на тысячу кто-то когда-то видел, мало кто лично знал или близко, и портреты писали, по современным понятиям красивых было раз, два и обчёлся, я всё время, когда маленький, удивлялся: кому вообще в голову пришло таких жутких рисовать, и цари, и вельможи, и купцы. То-то радости - увековечить! Сохранить для потомства. Или самим любоваться, на стенку повесить и каждый день вздрагивать, такое страшилище. Уж про теток вообще молча. Венеры. Артемиды. Маха обнаженная... как моя жизнь. И одетая ничуть не лучше. Словом, никто не знал, что это такое, красивый человек. А потом началось. Красоту растиражировали, донесли до каждого, впихнули в каждый дом, в каждый мозг. Вот какой может быть! Вот какое лицо, вот тело какое! И постепенно стало казаться, что это-то и есть норма, что такими все должны быть, все должны стараться. И если не такой - всё. Не тянешь. Не соответствуешь. Не катишь. Без шансов. То есть рассчитывать можешь только на подобное себе чудовище. А кто же теперь захочет чудовище, если видел, видел уже - какие бывают. И видишь каждый день, в кино, в журнале, вот они, вон их сколько, и ноги от ушей, и живот как стиральная доска, и все волосы, какие есть, роскошные, много, и только на голове, и их кто-то любит, и они кого-то там любят, но не тебя, уж конечно, не тебя. Это только в сказке Аленушка Чудище полюбила, так и то, он в красавца расколдовался в награду, а обычно если и бывает, то наоборот. Нет, реально всякое чудище норовит красавца подцепить, как будто в зеркало с утра не смотрелся. * * * В доме не было красоты. И нигде рядом - не было. Было сытно. Безопасно. Но все красивое - было где-то там, вдалеке. Красивые вещи, красивые лица и тела, красивые дела... Дома было "правильное". И было ощущение, что правильное не может и не должно быть красивым. Что красивое редко и случайно может оказаться правильным. И что любить и желать нужно правильное, конечно же. А красота бывает и должна быть далеко. Потому что красота хороша, когда она отвлеченна, а если она рядом, вдруг её захочется ощутить, присвоить и тогда станет стыдно. Искал красивое в книжках с картинками. Глядел на больших грудастых теток, это было запретно, понимал, что запретно, потому волновался, но не возбуждался. И не чувствовал в том никакой красоты. А в другом - чувствовал. Ничего особенного, никакой экзотики, просто соразмерное, не перегруженное мускулами и жиром тело, девушки с небольшими, ждавшими ласки упругими сосками, не рожавшие, чьи бедра не пугали поглощающей жаркой силой, и ещё мальчики и юноши, легкие, парящие, не привязанные к очагу путами семейных обязательств, пастухи, скитальцы и плуты. Красоты в доме не было. Искал её там, где было по силам, за окном, в проходящих по площади около метро, взбирался на стул к окну с биноклем, старым, дедовским, пахнувшим кожей и медью, и ждал, как натуралист, своей мимолетной радости, пять - десять секунд видения, исчезающего за поворотом, за углом с неизбежностью смерти. * * * Смотрел в зеркало и плакал бессмысленными злыми слезами. За что? Почему это мне? Нет, если им всё равно, если они могут так, пусть, но мне - за что? Какое они имели право заводить детей? За что это мне, это рыхлое, измятое тело, живот в крупных складках, вислые бабьи сиськи с кустами черных жестких волос, узкие цыплячьи плечи и ко всему - круглые бедра такой ширины, что только рожать? Это мне, преклоняющемуся перед красотой, жаждущему, тянущемуся к ней пересохшими губами, но не смеющему оскорбить её собственным уродством. "Хачю иво сцуку". Вопль на заборе. * * * Так просто: смысл жизни - в самой жизни. Когда смотришь на насекомое, не способное, по-видимому, радоваться, и на собаку, умеющую радоваться, как никто, понимаешь, сколь роскошно больше нам дано - ощущать жизнь. * * * Да что это за тупое желание - раздавить! Ну, зачем? Чем тебе мешало? Ты сам разве можешь создать такое? Так сложно и совершенно устроенное? Что можешь сам создать - то и дави. Хочешь раздавить - вон, наступи в какашку. Этого добра ты сам можешь наворотить, этого в тебе выше крыши. * * * Бесы. Бес перемен. Бес сомнения. Бес комментариев. Бес очереди. Бес конца. А еще бес глупостей и бес дураков. * * * Задача - превратить одиночество в уединение. * * * Всегда покупал себе довольно скучную, неяркую одежду, говорили - не по возрасту. Потом покупать перестал, носил аккуратно, и наконец "достарел" до своей одежды. Стало как раз... * * * Дьявол скрывается в подробностях. Бог не обращает внимания на мелочи. * * * - Вот возьмем мальчика, ну, лет 17-18... - Давай! - Ага, щас! Я же не в том смысле... Можно и девочку, хотя нет, девочку не получится. Ей ещё придется приспосабливаться к материнству... Я что хочу сказать? Вот парнишка, у него уже всё есть, мышцы, скелет сформирован, и в его тельце всё помещается отлично, сердце, легкие, требуха всякая, ливер, так сказать, всё работает, всё вырабатывается, что надо, и всё это помещается в его 60 килограммах, складно, симпатично так помещается... Так зачем потом это всё расползается вширь, зачем это пузо, эти ляжки, жопа, зачем? По физиологии этого не надо же? Зачем столько лишнего, уродства этого? Откуда это? Какие гены за это отвечают? Какая программа? Где он заложена? Старый пёс, хоть и старый, а всё равно он внешне почти такой, какой был. А старый человек на себя молодого ну совсем не похож, карикатура какая-то, жалкая и противная... * * * Если удавалось сделать что-то толковое, говорил, что день потерян не зря. * * * "Люблю"... Первый раз мы произносим это слово, убеждая себя. Потом много раз - убеждая другого. Спустя время - снова себя... И очень редко говорим это вовремя и от сердца. "Не люблю" - слова куда более правдивые. * * * Нужно долго говорить оригинальные вещи, которые никто не принимает всерьёз, чтобы потом изрекать общие места, которым все внимают почтительно. * * * Не имею ничего против бесполезных людей. Всегда говорил, что мне нравятся бездельники. Но бесполезные бездельники должны быть счастливы. Должны радоваться самому факту жизни. Несчастные бездельники не имеют права на существование. * * * Китайское поверье: если прыгнуть в воду, где отражается полная луна, то окажешься вместе с любимым. Легко предположить, что это сбывается не всегда. Нужно просто добавить: например, у каждого сотого. И понятно, шансов немного, но всё равно, нужно прыгать, потому что если не ты сейчас, то кто-то другой окажется чуть ближе к исполнению мечты, на один твой прыжок ближе. Нужно прыгать, нужно! * * * Одни книги рассказывают о том, как прежде было хорошо. Другие - как прежде было плохо. Остальные убеждают, что ничего не изменилось. И при этом все правдивы. * * * Способности есть у каждого. Талант - это дар. Талантливый не боится быть самим собой. Гений не умеет иначе. * * * Поражают и воодушевляют не монахи и не святые. Поражают и воодушевляют те, кто отважился и сумел остаться жить среди людей и прожил свою жизнь, просто и наивно прожил, избегая больших гадостей и тихонько делая маленькое добро. * * * Как это - умирать в одиночестве. Было больно. Очень. Лежал с открытыми глазами, но ничего не видел, хотя ловил взглядом какие-то предметы, и отмечал, часы, стакан, стул, полотенце, дышал глубоко сквозь сжатые зубы, и думал, сколько может это длиться, и как он сможет терпеть, но даже эта мысль была где-то сбоку, за пеленой боли, время шло незаметно, очень медленно, но уходило, потому что ждать было нечего, когда не ждёшь, времени не замечаешь, лежал и привыкал к боли, и думал, что вот так можно умереть, и эта мысль вдруг оказалась такой будничной, ничего в ней не было особенного или страшного, и если некому жаловаться - так даже проще: уйти, погрузившись в туман, как в сон, приносящий облегчение и покой. * * * После дробного перезвона малых курантов повисла в воздухе пустота, и в пустоте стала расти тишина. Восторженно тревожная, она разливалась оглушительно и немо, останавливая всё вокруг, и трепет полевой травы, и полёт листа, и взмах птичьего крыла, и вздох человека... И вот в эту уже нестерпимую тишину - ну, ну же! - упал, наконец, медленной густой каплей гул большого колокола, и растекаясь в небе кружевом, распускаясь по краям, освобождал и отпускал. Возле сельской церкви - но в этом чувстве не было ничего церковного, или православного, даже вообще христианского, оно было больше религии и древнее веры. Оно было равно творению сущего. * * * Демоны нашего сознания. Странные, нелогичные, поступки, которые мы совершаем, поддаваясь. Демоны - это неосуществленные желания. Чем человек старше, тем их больше, тем они сложнее и изощрённее. Поэтому дети обычно более предсказуемы, их желания, даже неисполненные, проще, естественней, и их демоны малочисленны и не так страшны. Дети мало знают невозможного. Их "невозможное" гораздо меньше реально неисполнимого, в отличие от потрепанных взрослых, чье "невозможное", как правило, существенно больше того, что в самом деле нельзя осуществить. * * * Когда пишут о сексе по-русски, получается или неправда, или противно. "Петербуржская проза" - белые ночи в кальсонах. Любовь трепетная и потаённая, потому что ей есть что скрывать: несвежее, заношенное бельё и бледное, рыхлое тело... * * * Пока молод, кажется, что ничего не меняется. Когда постареешь, кажется, что изменилось всё. * * * Трудно устроить чье-то счастье, но ещё труднее помешать человеку быть несчастным. * * * Чем у людей меньше возможность что-то изменить в своей жизни, тем более радикальны их высказывания. * * * Не попасть под раздачу. Не быть евреем. Не быть коммунистом. Не быть педерастом. Не быть негром в Америке. Не быть белым в Африке. Не быть нищим. Не быть богатым. Не быть. Не участвовать. Не состоять. Не высовываться. Скажут - зачем тогда? А вот жить. Быть внутри. Мыслить. Чувствовать. Любить. Но незаметно. Не привлекая внимания. Не обнаруживая себя. * * * Когда постарел, ему часто стали говорить, что в молодости он, наверное, был очень хорош. * * * Жизнь не может быть "слишком короткой", как и слишком длинной. Жизнь - это пространство между рождением и смертью, оно может быть велико или мало, но сроком его не измерить. Одному удается заполнить свое пространство жизни за неполных десять лет, другой и за сто лет оставляет его полупустым. * * * На дорожке - пёстрая конфетная обёртка. Рядом села бабочка. Подул ветер, и они улетели...
18 ИЮЛЯ 2021
Смотрите также
 #ПРОЗА
|
  МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
Магазин Sexmag.ru
|
|
Настоящий ресурс может содержать материалы 18+
|
* КВИР (queer) в переводе с английского означает "странный, необычный, чудной, гомосексуальный". |
