Судьба щедра - за мучения одаривает, неудобства компенсирует. Ведет счет, безмолвно и педантично. Как немец-бухгалтер.
К этому можно привыкнуть. Точно так же, как к скупости французов, никогда не безмолвной. Парижские мальчишки скупы донельзя, болтливы, как сороки. Немцы - цена, где, как, сколько времени. Французы - то же самое, плюс - анфас, в профиль (демонстрируя), затем - прикоснуться рукой (невзначай), и штанишки чуть вниз (струйка волос от пупка). И все это - в лавине слов, и плевать им, что клиент в ней утонет.
Особенно щедры на слова чернокожие французики - по контрасту с генетической ленью: ни шага лишнего, ни жеста. Медленно ведет тебя в свою конуру, медленно, хотя и не без изящества, не глядя на тебя, раздевается и, не спрашивая, ложится на живот, выгибая лаково-черные полукружия, дальше, мол, твое дело. Покажешь ему на рот, облизнет губы, нехотя возьмет - замолкая. Сосет медленно и без импровизации, оскорбленный. Белокожие французы обычно лишь в одежде изящны, под ней - или кожа да кости, или на бедрах жирок. Но и те, и другие не умолкают. Даже в туалетах - быстрый взгляд и ныр в кабинку - умудряются нашептывать без умолку. Поэтому самое ценное во Франции - молчание.
Впервые довелось побывать мне в Париже тогда, когда я только начинал в моду входить. По-французски не говорил, так что общения почти не было: на английском французы не желают разговаривать принципиально, хотя знают все. Счеты с англосаксами давние, чужому малопонятные и не интересные.
К своему удивлению, в разгар первого парижского заплыва, каждодневно приправленного водопадом слов белокожего или чернокожего мальчика, получил я приглашение, от которого по выражению парижских знакомцев мог позволить себе отказаться разве что не отставной президент в период полного благополучия с рейтингом. Раз в год графские трубы созывали в замок тех, кого показывали, и тех, кому показывали. Я проходил, конечно, по категории первой. Надо было одеться: дурной привычки к джинсам у графа не было. Это значило: хлопоты, расходы, мерзостное общение с продающими. Знакомцы отвели и бросили - сам разбирайся. Так вдобавок к снобистскому шабашу в замке (а это целый день, считая дорогу) надо было потратить еще один - на приличествующее случаю облачение. Судьба, однако, щедра.
Пока в магазине купленное подгоняли - всего два часа, мсье, замечательное бистро напротив - можно было часа три погулять без всякой программы, куда ведут ноги. Завели в Латинский квартал. Всё вертится и клокочет, расползаясь от фонтана - в бессчётные улочки и переулки. Галереи и кафе, рестораны и магазины полупусты, в заштатных переулках и вовсе пустынны. Зато на улице толпа, набухающая и опадающая по ей одной известным законам. В какой-то момент подхватывает и несет, твое дело - ноги переставлять, стараясь не упустить то, что запомнится: картину, мелькнувшую в глубине галереи, книжный развал, улыбчивую мордочку, в шортах упругость, мимолетное (пардон), дозволенное сутолокой касание - под легкой (жалко, не прозрачной) материей.
В скверике, кроме голубей, никого. Приютившийся за спиной здания, он не нужен был никому, хотя всё, что положено - скамейки, деревья, даже фонтанчик - было на месте. Голубям от меня проку не было: еды не принес, а воду из фонтана они без меня добывали; собственно, они и были его владельцами. Под деревьями - опавшие листьев, трава подсохла: скверик явно не был гордостью и заботой. Возвращаться в магазин было рано. Можно расслабиться - вожделенное одиночество, отдохновение у фонтана, две банки с пивом в кульке.
Наверное, легкий щелчок открываемой банки, звучавший не в унисон с несмолкаемой трепотней голубей, его разбудил. За кустом у скамейки зашевелилось, зашуршало и молча уставилось. Но одного взгляда было достаточно, чтобы открыло рот и начало улыбаться. Отличить одежду клошара от изысканно порезанных джинсов легко не всегда, и в ответ на улыбку пришлось растянуть рот, что было принято за приглашение перебраться из-под куста на скамейку. На нем были джинсы, майку подстелил под себя, перебравшись на скамейку, он ее не счел нужным надеть.
Черноволос, слегка узкоглаз - папа француз, мама японка? - усаживаясь, слегка поклонился, и, делать нечего, в ответ пришлось протянуть неоткрытую банку. Снова улыбнулся и пошел лопотать, из чего улавливалось: мерси, мсье, мерси. Протягивая банку, не преминул его ладони коснуться: длинные пальцы с длинными ногтями, однако без черноты. Открыв банку и сделав длинный глоток, умиротворенно добыл из воздуха недоеденную булку, аккуратно завернутую в салфетку, не торопясь развернул и, покрошив, начал угощать голубей, удовлетворяя желание помочь братьям меньшим и сестрам. Исполнив долг добрососедства, обернулся ко мне с сакраментальным "мерси, мсье, мерси", словно от имени голубей благодаря.
Потом - сигарета, от которой не отказался, любезно чиркнув зажигалкой, давая мне прикурить. Затянувшись, в знак благодарности хлопнул меня по колену, и мне ничего не оставалось, как в ответ хлопнуть его по бедру, руку по привычке слегка задержав. Улыбнувшись, ответил мне тем же, руку не убирая.
Перехватив мой взгляд на часы, широко руками развел - не задерживая и сокрушаясь предстоящему расставанию. С магазином можно было не торопиться. Но что ты имеешь в виду? Предстояло узнать. Придвинулся к нему, в ответ проделал путь со своей стороны. Озернулся. Успокаивающе положил руку на мое вздувшееся желание.
Четверть часа назад толпа меня безъязыко водила. Теперь - японо-француз, попытки определиться с местом дальнейшего действа отвергший пренебрежительным жестом, сменив его на призывный: бросил майку на прежнее место, галантно следовать за ней приглашая, меня за собой загребая. Нерешительность была ему непонятна. Париж, Латинский квартал! Ну, Париж, ну, Латинский квартал.
Я уже стоял за скамейкой, двинуться за куст не решаясь. Развел руками, и на его лице запечатлелась смесь печали и удивления. И он решился помочь. Скинул двумя взмахами ног не зашнурованные кроссовки, расстегнул пояс, смотрит в упор, зиппер медленно опуская, оттуда змейкой просачивается блестящий, медленно растягивающийся, как жвачка, хуеныш. Трусов под джинсами не было.
Оторваться от смуглой ласковой кожи было никак невозможно. Она притягивала, перетекая в пальцы, вовлекая в себя, и расходилась по телу горячею силой.
Позабыв о необходимости озираться, я вобрал в себя его губы, его язык ласково и настойчиво стал проникать в меня, растекаясь могучим желанием, руки совлекли всё, что им мешало. Он прильнул, обволакивая собой, и увлек меня, путавшегося в штанинах, опустив на опавшие листья, символически прикрытые майкой.
Он молчал. Его руки и язык проникали всё глубже, и когда, переполнив, стали больше меня самого, пальцы раздвинули, он склонился, и, жаром обдав, языком вошел в меня, плоть раздвигая и наполняя ее духом свободы - от улицы, голубей, толпы, фонтана, тела, скованного предрассудками.
- Мсье, бистро вам понравилось? - понимающе (что она могла знать!) заметила продавщица, улыбаясь и намекая на мое затянувшееся возвращение.
Выбор СЂРµРТвЂВВакцРСвЂВВР В Р’В Р РЋРІР‚ВВ
Парижский прорыв: новое лечение ВИЧ сокращает затраты вдвое
МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
