КВИР - Мне нравятся парни

Мне нравятся парни

За всю жизнь я не совершил ничего предосудительного с представителями моего пола и буквально молил Бога, чтобы Он уберег меня от греха.

Фрагмент из книги Дэвида Седариса "Нагишом"

Незадолго до окончания восьмого класса нам объявили, что с осени в школах нашего округа в приказном порядке вводится система расовой интеграции.
Знакомя подопечных с этим нововведением, наша учительница испанского явно надеялась, что мы оценим ее личную красоту и душевную широту.
- Помню, однажды, на ярмарке нашего штата, стояла я в очереди за мороженым, - говорила она, поглаживая пальцами завитки, обрамлявшие ее плотное широкое лицо. - Вдруг подбегает цветная девчушка, тянет меня за подол и просит разрешения потрогать мои волосы. "Только разик, - говорит, - один разик, на счастье". Не знаю, как для вас, а для меня мои волосы очень много значат.
Мои одноклассники дружно закивали, давая понять, что тоже высоко ценят свои волосы. Они даже подались вперед, с нетерпением ожидая, чем эта история закончится. Может, маленькая негритянка зажала в кулачке бритву? Вдруг та мелкая смутьянка нацелилась снять с белого человека скальп?
Я молча изумлялся их наивности: как и все прочие байки нашей училки, эта тоже наверняка окажется полным фуфлом.
- Я проверила, не липкие ли у нее руки - от сладостей, а потом нагнулась и дала цветной девочке потрогать мои волосы. - Глаза учительницы увлажнились, в них появилось мечтательное выражение, которое она приберегала для таких возвышенных моментов. - И тут эта шоколадная пигалица прикладывает ладошку к моей щеке и говорит: "Ах, как бы я хотела быть такой же белой и красивой, как вы". - Она смолкла и замерла на краешке стола, будто позируя для портрета, который по решению правительства США будет запечатлен на марке как символ доблести. - Помните, подытожила она, - ничего на свете цветные так отчаянно не жаждут, как быть белыми.
Но меня на эту лажу не купишь. Та же училка, объявляя нам, что она беременна, сказала:
- Молю Бога, чтобы мой первенец оказался мальчиком. Сначала рожу мальчика, а потом, может быть, и девочку; дело в том, что если рожать в обратном порядке, мальчик вполне может оказаться странноватеньким.
- "Страноватенький" - это без рук, без ног, что ли? - уточнил я.
- Ничего себе "странноватенький", - возмутилась учительница. - Это настоящая трагедия, а вам, сэр, за такие жестокие, противные слова, надо бы рот наглухо зашить. Под словом "странноватенький" я подразумеваю... - Она расслабила запястье, и кисть руки безвольно повисла. - Вот что еще я имею в виду, - сказала она и засеменила по классу, но результата не достигла, потому что так она обычно и ходила - почти вприпрыжку, мелкими шажками и выпрямив спину так, будто несет на своей скудоумной голове что-то ценное.
Зато на седьмом уроке учитель математики куда лучше проиллюстрировал это словечко. Схватив висевшую на спинке стула сумочку одной ученицы, он принялся носиться по классу, хлопая ресницами и посылая воздушные поцелуи сидевшим в первом ряду мальчишкам:
- Как я счастлив познакомиться с вами, передать не могу!
Не желая выделяться среди одноклассников, я тоже орал и улюлюкал, а в голове стучало одно: "Это же он обо мне". Если хочешь кого-то осмеять, жди того же в ответ, что вроде бы справедливо. И все равно, мне было не по себе оттого, что остальные искренне рады тешиться таким незатейливым образом.
Эстрадных талантов у этих учителей было ноль целых ноль десятых. Они даже самих себя не сумели бы передразнить.
- На что вы похожи! - кричал на втором уроке наш физкультурник, скрипя кроссовками по баскетбольной площадке. - Стайка барышень, свора гомиков чечеточников.
Ребята лишь пожимали плечами или с ухмылкой смотрели в пол. Прозвища, конечно, были обидные, но никому и в голову не приходило принимать их всерьез - с тем же успехом можно было обозвать их буддистами или вампирами. Вот если бы они хотя бы раз пели молитвы в укромном святилище на задах родного дома или спали в гробу, издевка точно обожгла бы душу, они испытали бы такой же страх изобличения, что и я.

За всю жизнь я не совершил ничего предосудительного с представителями моего пола и буквально молил Бога, чтобы Он уберег меня от греха. И хотя мне нравилось предаваться подобным фантазиям, я отлично понимал, что самое страшное, если моя тайна выйдет наружу. Время от времени их, гомосексуалов этих, видишь на телеэкране, к примеру, в каком-нибудь дневном ток-шоу типа беседы "за круглым столом". Никто никогда открыто не называет их гомиками, но опознать их легче легкого - по голосу, по тому, как они льстят ведущему и изъявляют величайшее уважение к другим участникам передачи. Они часто очень популярны - широко известные комики, маскирующие шарфиками накладку из искусственных волос и прижимающие ладони к своим одутловатым лицам, чтобы прикрыть темные круги под глазами ("Бедняга делает подтяжку лица", - говорила мать), но их никогда не расспрашивают про семейную жизнь.
Эти изящно одетые мужчины, потея от отчаяния, готовы паясничать перед публикой, лишь бы сорвать аплодисменты, которые они ошибочно принимают за знак одобрения и любви. В их нарочито усталой манерной речи, в том, как они скрещивают ноги и хихикают над собственными шутками, мне чудилось что-то, свойственное мне самому. Я воображал себе их жилища: претенциозно разбросанные там и сям коврики, секционные диваны, на кофейном столике аккуратным веером разложены журналы, и ни жен, ни детей - некому нарушить образцовый порядок. Я не сомневался, что в их шкафах спрятана разнообразная порнография, и живо представлял, как их, беспомощно рыдающих, закованных в кандалы, полицейские ведут мимо подростка, а тот, освещенный прожектором, кричит в камеру программы новостей: "Это он, он! Тот самый, который трогал мои волосы!"
Я очень надеялся выиграть какой-нибудь конкурс, получить денежный приз и потратить его на визит к психиатру. Может, он излечит меня от гомосексуальных мечтаний. Электрошоком, операцией на мозге, гипнозом - чем угодно, я готов на все. Под наблюдением врача я напрягу свою волю и переменюсь, ей-богу переменюсь.
У моих родителей были знакомые, супружеская пара, чей сын, напившись, повез в машине пресвитера и укокошил его. Старшая дочь других родительских приятелей опрыскала шоколадный торт чистящим средством "Комет"; а парнишка, тоже им знакомый, нанюхавшись краски, заживо сжег кокер спаниеля, любимца всей семьи. Однако ни разу мои родители не обмолвились о какой-либо семье, в которой сын - гомосексуал. Такая диспропорция казалась мне странной, но вывод напрашивался: это самое ужасное, что только может постигнуть человека. Неизбывный, не отпускавший ни на минуту страх терзал мне душу, а тут еще невнятные намеки учителей. Даже если бы математик смог вычесть из своего ежедневного меню спиртное, он все равно был бы неплох на футбольной площадке, ему там самое место; что же до моей училки испанского, то, на сколько я мог судить, ее знания и опыт сводились к продолжительному отпуску, проведенному в Тихуане. Я перестал писать контрольные работы и выполнять домашние задания; лучше уж получать двойки, чем хорошие отметки, которые поставят в заслугу им, учителям, думал я. Эта стратегия вредила одному мне, но я считал ее верхом хитроумия.
У каждого из нас - мальчиков, заподозренных мною в "гомосексуализме", - был свой план, который вел к неизбежному краху. У всех, кроме нескольких ребят, переведенных к нам из других школ; многих я знал еще с третьего класса. Сколько лет мы провели в логопедических кабинетах, где то один специалист по исправлению дикции, то другой пытался избавить нас от шепелявости. Если бы там нашелся умелец по исправлению походки, мы бы все сошлись и у него. Эти мальчики приносили в спортзал грубо подделанные банкноты и первыми поднимали руки, когда учительница английского спрашивала, кто хочет прочитать вслух отрывок из "Олененка" или из "Повелителя мух". Мы уже давно опознали друг друга и поняли, что именно из-за общей для нас склонности друзьями нам не бывать. Наши короткие отношения вызвали бы острый интерес остальных. Мы были членами тайного общества, нас связывала ненависть к самим себе. Когда учитель или одноклассник поднимал на смех настоящего гомосексуала, я старался хохотать громче всех. Когда в раздевалке какую-нибудь одежку одного из членов клуба швыряли в унитаз, я первый глумливыми криками поддерживал зачинщика. Если же это была моя одежка, на лицах моих товарищей по несчастью отчетливо читалось облегчение. "Педики несчастные, - думал я, - на моем месте должны были быть вы".

В конце учебного года меня и Лизу отпустили с волонтерской работы, и родители отправили нас на месяц в Грецию, в летний лагерь под заманчивым названием "Жемчужина Ионического моря". Лагерь предназначался исключительно для американских греков. Основное внимание уделялось разучиванию и исполнению народных песен, а также малопонятному предмету, именовавшемуся "религиозная молитва и флаг". К перспективе летнего лагеря я отнесся с презрением, но мне страстно хотелось хвастаться потом перед сверстниками тем, что я уже побывал
в Европе. Наша соседка, съездив в Сен-Тропе, совершенно преобразилась. После возвращения она утыкала свой сад флагами разных стран, каждый величиной с бумажную салфетку. Прежде сдержанная и скромная, теперь она разгуливает по двору в сабо и алом шелковом бикини, при любой возможности восторженно восклицая:
- Поездка в Европу полностью меняет людей! Это лучшее событие в жизни человека, особенно если он любит вино!
Я надеялся, что путешествие в Европу даст и мне шанс полностью преобразиться. Возможно, я буду выглядеть и разговаривать, как прежде, но, побродив по булыжным мостовым, внутренне превращусь в европейца. "У него даже паспорт есть, - будут шептаться одноклассники. - Бежим, пока он не начал разбирать нас по косточкам".
Еще я очень рассчитывал найти себе в Греции подружку. Может быть, туристку-француженку, которая бродит по пляжу с багетом под мышкой. Моя сестра Лизетта подтвердит ей, что брат ее вовсе не гомосексуал, а мужчина с изысканным вкусом. Я уже представлял себе, как мы с француженкой стоим, держась за руки, на фоне Акрополя, и она умоляет меня взять ее аккордеон на память о нашей любви. "Глупышка, - утирая ей слезы, скажу я, - подари мне свой беретик, этого более чем достаточно, и знай: ты будешь жить в моем сердце до скончания времен".
На случай массовых сомнений в моей сексуальной ориентации у меня есть свидетель - сестра. Мы с Лизой не очень-то ладили, но я надеялся, что воды Средиземного моря растопят сосульку, которую она ошибочно принимала за ректальный термометр. В чужой стране у нее выбора не будет, так что пусть радуется моему обществу.
Отец проводил нас до нью-йоркского аэропорта, и вместе с другими ребятами, направлявшимися в лагерь, мы стали ждать свой чартерный рейс в Афины.
Ребят собралось несколько сотен, все самоуверенные, в приподнятом настроении; они тут же принялись кричать, толкаться и перекидываться большими дорожными сумками, полученными в подарок от компании "Эгейские авиалинии". Я вел бы себя точно так же на обратном пути из лагеря, но ни минутой раньше. Будь лагерь чисто девчачьим, я, может быть, тоже испытал бы некоторый душевный подъем. Даже если бы меня в одиночку отправили к кровожадным пигмеям снимать с их спин пиявки, не исключаю, что я храбро отправился бы по назначению. Но целый месяц провести в спальне, набитой мальчишками, - это уж слишком.
До отъезда я старался выбросить эту мысль из головы; здесь же, в толпе разбушевавшихся подростков, я почувствовал, что вот-вот впаду в истерику. Мои нервные тики разом включились на полную мощь, и вокруг немедленно собралась гурьба зрителей - по их мнению, грех было пропустить такую диковинную народную пляску. Если Лизу и терзали опасения насчет нашей поездки, она их умело скрывала. Отодрав мои пальцы от своего запястья, сестра отошла подальше и стала знакомиться с девчонкой, которая стояла возле пепельницы и вытаскивала из нее еще годные окурки.
Девица была та еще, из нью-йоркского района Квинс, заслуженно пользующегося дурной славой. Звали ее Стефани Инфарктмиокардис, а может - Тестостеронис. Помню только, что фамилия гарантировала ей пожизненный повод для обид. На носу Стефани красовались зеркальные летчицкие очки, а из заднего кармана джинсов в обтяжку торчал здоровенный гребень. В зале ожидания была куча девчонок, и Стефании меньше других годилась в подружки моей сестре. В самолете они, однако, уселись рядом, и, когда мы высадились в Афинах, Лиза уже говорила на чудовищном английском, характерном для жителей Квинса. В течение долгого полета я сидел неподвижно, вжавшись в кресло рядом с мальчишкой по имени Симен, сестра же полностью преобразилась, не только в физическом, но и в культурном плане. Длинные до плеч волосы, уже расчесанные на косой пробор, заслоняли ей пол-лица, будто прикрывали отвратительный шрам. Хмуро глядя в окно на поданный к самолету автобус, Лиза плевалась и сыпала ругательствами. Казалось, она приехала в Грецию с одной-единственной целью - дать этой пропыленной стране хорошего пенделя.
- Ну и дыра! - вопила она. - Да знай я, что тут такое пекло, хрен бы я поехала. Сидела б себе дома, башку в духовку бы засунула, и лады, верно, девки?
Стыдно было слушать, как сестра из кожи вон лезет, коверкая свою речь. Позорище! Но мысленно я поздравил ее с успехом. Наконец мы прибыли. Лагерь представлял собой группу беленых домиков, тянувшихся вдоль пустынного берега. Соседняя деревушка осталась далеко в стороне.
- Слушай сюда, козел, - пробурчала сестра, - в этой дыре я тебя знать не знаю, и ты, дерьмо собачье, меня в глаза не видал, усёк?
Упершись одной рукой в бедро, пальцами другой она легонько поглаживала лежавшую в кармане расческу, будто это и не расческа вовсе, а складной нож.
Можно было подумать, что мы явились на прослушивание, которое проводит заштатная труппа, гастролирующая с "Вестсайдской историей".
- Эй, Каролайна, дуй сюда! - окликнула сестру одна из ее новых подружек.
- Ща-ас! - истошно завопила в ответ Лиза. - Погодь чуток.

Это был наш с ней последний разговор до самого возвращения домой. Сестра с поразительной легкостью приспособилась к новой ситуации, а я нутром чувствовал, что мне такое счастье не светит. Мы прожили в лагере месяц, и за все это время у меня ни разу не было стула. Дома-то я привык, что ванной комнатой пользуются и другие, но тут не мог себя заставить усесться в мужском туалете - из страха, что кто-нибудь опознает меня по туфлям или, того хуже, не заметив их под дверцей, вломится в мою кабинку. Еда в Греции тяжелая, и трехразовое питание казалось мне похожим на что-то вроде заряжания мушкета. На экскурсиях я норовил улизнуть в уборную, но всякий раз ретировался, увидев за дверью сортира просто дырку в полу; впрочем, при иных обстоятельствах я с легкостью мог бы заполнить такую дыру до краев. Может, воспользоваться Ионическим морем? - думал я, но по непонятным причинам купаться в море нам не разрешалось. В лагере был олимпийских размеров бассейн с морской водой, только она быстро помутнела из-за большого количества измельченных насосом медуз.
От крошечных обрывков щупалец у ребят на коже вздувались рубцы, и вскоре лагерное начальство объявило, что фотографировать бассейн и море нам разрешается, но купаться ни в том, ни в другом нельзя.
Греки изобрели демократию, воздвигли Акрополь, но тем и довольствовались. Время, отведенное по программе на купание, превратилось для девочек в "час размышлений", а для мальчиков - в дополнительный час футбольной тренировки.
- Если честно, то я предпочел бы спокойно поразмышлять, - сказал я тренеру, массируя вздувшийся живот. - Меня давно типа гнетет одна проблемка.
Поскольку все мы прежде всего американцы, лагерь наш мало отличался от обычной школы, только ученики почти поголовно были усыпаны родинками и брови у многих срослись в одну мохнатую черную гусеницу. Заправляли тут красивые спортивные парни, быстро завоевавшие расположение лагерного начальства и каждую неделю отравлявшие нам удовольствие от кино своими дурацкими комментариями. Время от времени нас вывозили на экскурсионных автобусах любоваться очередной местной достопримечательностью, которых в Греции не счесть. Всей оравой мы налетали на сувенирные магазинчики и крали все, что не было приковано цепочкой к полке или упрятано в запертый и охраняемый контейнер, - дешевые тоненькие посеребренные колечки, из которых, повозившись, можно было собрать одно широкое кольцо, малюсенькие вазочки, туфельки с помпончиками и кофейные кружки с надписью "Спарта - для влюбленных". Некоторый опыт магазинных краж был моим единственным преимуществом перед общими любимцами.
- Статуэтку держи вот так, - шептал я. - А теперь резко повернись, быстро сунь ее сзади в шорты и прикрой майкой. И не забудь: к двери надо пятиться задом, махая продавцам на прощание.

Был в лагере один парнишка из Детройта, с которым, я чувствовал, мы могли бы сойтись. Звали его Джейсон, он спал на нижней полке прямо подо мной. Разговаривая с другими мальчиками, он обычно отводил глаза, будто его страшно занимают приметы погоды на завтра. Как и я, в свободное время он сворачивался в позу эмбриона и с тоской смотрел на висевший в изножье кровати календарь, на котором жирным крестом зачеркивал прожитые дни. Однажды утром, когда мы умывались и чистили зубы в отведенные на водные процедуры тридцать минут (7.15-7.45), в спальню вошел воспитатель и заорал:
- Вы что, черт побери, куча педиков? Постели стелить не умеете?
Я захихикал: вот дурак! Если кто и умеет безупречно застелить постель, так это педик. Пусть лучше насчет непедиков волнуется. Джейсон, заметил я, тоже рассмеялся, и скоро мы уже на пару передразнивали воспитателя, обзывая друг друга сначала педиками, потом вонючими педиками, затем ленивыми педиками, обгоревшими педиками и в конце концов педиками-препедиками. Возмущаться этим словечком мы не могли, так как тем самым показали бы, что это сущая правда. Оставалось только принять его за шутку. Когда другим ребятам не было до нас дела, мы то жеманно семенили, то козлами скакали по комнате, пытаясь выразить смысл прозвища во всем его пошлом и затертом до дыр великолепии. Неожиданно для себя я понял, что легко переигрываю моих учителей, не умевших передать дух лукавой бравады, присущий этой роли. Слово "педик" всегда произносится суровым непререкаемым тоном, который так подходит слабакам или дуракам, подчиняющимся случайным порывам. А для нас с Джейсоном это слово стало шуткой, обвинением и, наконец, вызовом окружающему миру.
По ночам, чувствуя, что наша двухэтажная койка ходит ходуном, я не сомневался: Джейсон либо мастурбирует, либо взбивает яйца для омлета. Может, он думает обо мне? Обычно я следовал его примеру, и, проснувшись наутро, обнаруживал, что наше спальное сооружение на железной раме отъехало от стены минимум дюймов на восемнадцать. Такова была мощь нашей любви.
Не отличаясь силой воли, мы надеялись, что обстоятельства заставят нас держаться порознь. "Нельзя, чтобы это случилось! - стучала мысль. И сразу начинали стонать пружины кровати. - А может быть, разочек рискнуть?" Как-то днем, опоздав на торжественную линейку у флага, мы оказались в спальне одни. Началось все со взаимного обзывания, потом перешло в обмен притворно сердитыми шлепками и пинками. В конце концов мы повалились на чью-то кровать, и каждый жаждал оказаться прижатым к ней и беспомощным.
Помню, мать нередко говаривала: "Вам, ребятки, кажется, что секс изобрели именно вы". А разве нет? Без всякого учебника или предписанной правительством подготовки у каждого из нас было чувство, что мы сделали какое-то сверхсовременное открытие. Но то, что у всех прочих людей вызывает радостное возбуждение, у нас с Джейсоном вызвало унизительное чувство вины.
Сломя голову мы рванули из спальни, будто во время нашей неуклюжей возни выпустили на волю какой-то опасный вирус и спастись от него можно, только если бежать со всех ног. Меня перехватил один из воспитателей, когда я уже лез через лагерный забор, не то я бы ящерицей скользнул по воде через океан (таких ящериц часто показывают в телепередачах о дикой природе) и к утру наверняка добрался бы до Роли.
Одну нашу девицу шестнадцати лет застукали с шофером автобуса. В наказание ее, одетую в длинные брюки и толстые свитеры, поставили столбом на самом солнцепеке у флагштока. Остальным было велено наблюдать, как несчастная жарится, пока она в конце концов не рухнула без чувств.
- Вот что ждет тех, кто вздумает порезвиться, - назидательно заметил старший воспитатель.

Если уж мальчика с девочкой так наказывают, то для пары мальчиков, несомненно, прибегнут к колючей проволоке, табуну ослов или воспользуются ближайшим вулканом, думал я. Все это, однако, по жестокости и унизительности не шло ни в какое сравнение с теми истязаниями, которые мы друг для друга изобретали сами. Джейсон распустил слух, будто бы я стащил у кого-то из спортсменов бандаж для мошонки и, когда никто не видит, надеваю его на лицо наподобие хирургической маски.
- Зато Джейсон мне сам говорил, что мечтает стать танцовщиком, - в отместку объявил я в толпе ребят.
- Подумаешь! - отмахнулся тот. - Лучше гляньте, что я нашел у Дэвида в кровати!
И извлек из кармана теннисных шортов тетрадный листок, на котором крупными буквами было написано: "Я ЛЮБЛЮ ПАРНЕЙ". Предъявленный в качестве обвинительного заключения, листок этот вызывал жалость и смех. Неужто я написал это признание, чтобы напомнить самому себе о своей особенности? Чтобы случайно не забыть про нее, что ли? Или собирался наклеить его скотчем себе на спину, чтобы оповестить всех встречных и поперечных о своих предпочтениях, когда автобусы снова повезут нас на очередное обалденное игрище?
"Я ЛЮБЛЮ ПАРНЕЙ". Подняв листок над головой, Джейсон медленно повернулся вокруг своей оси, чтобы все могли прочесть написанное. Поначалу он, небось, хотел положить листок на мою койку, где его заметил бы кто-нибудь из воспитателей, но не удержался и решил продемонстрировать сам. Эффект оказался совсем не тот, на который он рассчитывал.
Вместо того чтобы побить меня палками и запинать увесистыми бутсами, мальчишки лишь тяжело вздыхали и отводили глаза, видимо, не понимая, зачем вообще Джейсону понадобилось таскать в кармане эту бумаженцию. С тем же успехом он мог поднять на всеобщее обозрение свежую поблескивающую какашку и крикнуть: "Смотрите, что он сделал!" Не побрезговав такой омерзительной "уликой", он сам попадал под подозрение и мог считаться виновным. Мы оба из кожи вон лезли, пытаясь опозорить друг друга, и в результате отдалялись все больше.
Джейсон... Даже имя звучало как-то напыщенно. В столовой я трижды в день наблюдал за ним из дальнего угла и думал: я тут сижу, обливаясь потом, желудок сводит и выворачивает, а ведь на самом деле настоящий мешок с дерьмом - это он. И порчу на меня он навел - подсыпал небось в еду какой-нибудь отравы. На моих глазах он стал обхаживать девчонку по имени Теодора и, когда нас повели смотреть фильм "Красивый способ смерти", весь сеанс держал ее за руку.
Фильмец - полный отстой, образчик наскальной живописи; его для нас выбрал старший воспитатель. Теодора в общем-то была ничего. Когда-нибудь врачи научатся пересаживать мозг теленка человеку, и тогда она станет такой же веселой и умной, как Джейсон. Я тоже попытался обзавестись подружкой, но единственная подходящая кандидатура сверзилась со ступеней Парфенона, серьезно повредив свой ортопедический аппарат, и ее отправили домой.
Джейсон с подружкой смотрелись довольно убедительно: вместе карабкались по разным древним развалинам, фотографировались, а я, кипя от злости, издалека наблюдал, как они воркуют и милуются. Меня жгло сознание, что Джейсон излечился, я сгорал от зависти. Негодяй, потягал фунт моей плоти, и теперь никаких признаков тяжкой болезни.
Наконец лагерный месяц истек, я прилетел домой и, бросив сумку с украденными сувенирами и приплясывая от нетерпения, ринулся в ванную. Следующие несколько дней я просидел на унитазе, изучая в ручном зеркальце свою физиономию. Мне нравятся парни. Эти слова уже впечатались в нее. По всему видно, профессионал.
Я вернулся в ту же психиатрическую лечебницу в качестве волонтера, прихватив с собой ядреные греческие сигареты, чтобы умасливать трудных пациентов.
- Педик! - заорала одна больная, подбирая с полу свою коллекцию сосновых шишек. - Убери свои грязные лапы с моих радиопередатчиков.
- Не обращай внимания на Мэри Элизабет, - буркнул санитар. - Она же чокнутая.
А может, и не чокнутая, думал я, прижимая шишку к уху. Про педика же догадалась; не исключено, что и в шишках что-то учуяла.
Как только мы вылетели из аэропорта Кеннеди домой в Роли, Лиза опять причесалась по-старому, от жаргона Квинса не осталось и следа.
- По-моему, все было очень мило, а тебе как кажется? - повернувшись ко мне, поинтересовалась она.
За считанные минуты исчезла, испарилась та отвязная европейка, которую я целый месяц наблюдал в лагере. Отчего я не могу проделать то же самое?

В конце августа вместе с расписанием занятий пришла неприятная новость: больше меня в школу на автобусе возить не будут. По другим городам и округам, вплоть до Бостона, прокатились вспышки насилия, но в Роли переход к расовой интеграции проходил мирно.
Не только учеников, но и педагогов перевели в другие школы. У нас в классе появился новый учитель естествознания - негр. Он ловко рассекал по классу, передразнивая всех подряд - от Эйнштейна до тупака-ведущего популярной детской телепередачи. Насмешки служили чем-то вроде оливковой ветви мира и для чернокожих, и для белых учителей. "Вот что нас объединяет, - словно бы говорили они, - и это лишь доказывает, что под кожей все мы братья".

Фото Howard Roffman.

11 АПРЕЛЯ 2016

Ссылка:

Смотрите также

#ЗНАКОМСТВА, #КАМИН-АУТ, #ОТНОШЕНИЯ, #ШКОЛА

25 "искусственных" красавцев, фото которых мы бы точно лайкнули

Скажем прямо: надеяться на успех в приложениях для знакомств - это искать иголку в стоге сена. Но представьте мир, в котором мы могли бы разнообразить нашу интимную жизнь с помощью искусственного интеллекта!

Наступает лето! На охоту выходят борцы за нравственность и полиция

"Гормон любви" окситоцин в буквальном смысле лечит разбитое сердце

Раньше считалось, что окситоцин помогает нам испытывать только чувства привязанности, эмпатии и доверия. Однако вырабатываемый гипоталамусом мозга "гормон любви" в буквальном смысле "склеивает", то есть восстанавливает клетки сердца.

"Мы существуем, если говорим". Семь историй камин-аута

Проект "Q-Rated" попросил своих читателей и читательниц рассказать, как они открылись близким и что это изменило в их жизни.