КВИР
Mi Buenos Aires querido
Бисексуальная история в красно-чёрных тонах в стиле Кортасара и под музыку танго.
"Гибель Богов" Лукино Висконти, 1969
В восьмидесятых, которые теперь, по прошествии времени, кажутся бесшабашными и сумасбродными, я оказался вновь в далекой Аргентине. Это были гастроли нашего Большого балета в театре Колон, и я, молодой бойкий переводчик, благодаря дружбе с аргентинским импресарио, уже в третий раз попал в выездную обойму.

В первую же поездку, еще два года назад, мне довелось познакомиться в театре с гардеробщиком. В перерывах между рутинной работой на сцене и за кулисами, интервью, пресс-конференциями, когда невозможно было удрать из театра (что, ко всему, очень не поощрялось начальством), я слонялся по закоулкам этой многоэтажной громадины - культурного эпицентра Буэнос-Айреса.

У выхода всегда сидел гардеробщик - не знаю, зачем. В Аргентине стояла почти тридцатиградусная зима. Днем столица плавилась, красное потное солнце роняло раскаленные капли на мостовые, плотный воздух истерически дрожал над асфальтом. Вечером же прохладный бриз выдувал из домов и офисов разморенных портеньос (1*) в бары и рестораны. Элита устремлялась в театры. Да, пару десятков кейсов и даже один зонтик сдавали в гардероб. Их вежливо принимал пожилой, в очках с роговой оправой, с неровной сединой и кривыми подагрическими пальцами, хромой грузный человек. Одет он был не как истый портеньо в январскую духоту - блекло-желтую рубаху, небрежно заправленную в черные брюки, - а с неким изыском, где-то неожиданным для его возраста. Модная в те времена сорочка с голубыми "огурцами" и удлиненным воротником, на шее ситцевый платок в черно-белый горошек, джинсы. И было в его лице нечто неуловимо славянское.

Однажды он окликнул меня по-русски, мы познакомились. Виктор неохотно рассказывал о себе, но было понятно, что это эмигрант ох-хо-хо какой давней волны. По-русски он говорил медленно, подбирая слова, иногда вставлял мутантов с испанскими корнями и русскими окончаниями. С аргентинской легкостью мы на третьей минуте перешли на "ты". Портеньос считают, что если младший упорно "выкает", то хочет подчеркнуть разницу в возрасте. А старыми себя считать здесь любят немногие.

Несколько раз я задерживался поболтать. Он рассказывал о театре и давал практические советы, куда сходить в городе, когда удастся оторваться от труппы и особенно от наших "серых лошадок" в штатском. Когда никто не слышал, я рассказывал ему о нашем застойном житье-бытье. Он опускал глаза и замирал. И никогда не задавал вопросов.
Во второй приезд я привез Виктору в подарок бутылку водки. Он был счастлив до слез, вслух читал этикетку и поглаживал на ней гостиницу "Москва". А в выходной свозил меня в Ла-Боку - старый портовый район с мощеными улочками и легендарными тангериями.

Заведение едва открылось после сьесты, мы пили пиво и смотрели на парочку не проснувшихся еще танцоров, чье ленивое неаккуратное танго больше напоминало репетицию. Именно тогда я впервые услышал вживую песню Карлоса Гарделя и щемящие, цепляющие стоны неразделенной любви бандонеонов:

Mi Buenos Aires querido
cuando yo te vuelva a ver,
no habrá más penas ni olvido. ...(2*)

И по выходе, торопясь успеть на корпоративный банкет в гостинице и сказать невинное "здрастье" нашим людям в штатском, я уже напевал по дороге запомнившееся с первого раза:

El farolito de la calle en que nací
fue centinela de mis promesas de amor,
bajo su quieta lucecita yo la vi
a mi pebeta luminosa como un sol (3*).

И вот теперь в третий раз я ступил, а вернее, вывалился без сил из самолета после 22-часового перелета, на благословенную землю пампасов, гаучо и танго. Едва устроившись в гостинице, направляюсь в театр Колон по уже хорошо знакомой и почти родной авениде 16 Июля и напеваю Mi Buenos Aires querido... А мимо чадят такси и автобусы, полные хронопов, фамов и надеек (4*).

Виктор, оказывается, уже не работает, его отправили на пенсию. А я пластинки ему привез... Но на третий день гастролей он явился, прихрамывая сильнее прежнего, нашел меня в гримерной примы, где я переводил ее очередные жалобы на "невыносимость" бытия в номере люкс пятизвездочного отеля, чьи окна, к несчастью, выходили в скучный парк, а не на веселый фонтан в бассейне, и т.п. Опытный седовласый импресарио терпеливо кивал, пытаясь шутить. Я выкручивался с переводом, старательно копируя интонации патрона. Виктор учтиво потоптался и, когда мы остались одни, наконец, спросил, куда бы я хотел съездить в выходной.

А я приехал в этот раз не то чтобы с вдребезги разбитым сердцем, но с осколком мерзкого свинца, уж точно. Накануне по-дурацки, почти по-латиноамерикански закончился мой "кровавый" роман. Человек, к которому я был неравнодушен и с которым строил планы на близкое и далекое будущее, перед самым отъездом объявил о своей предстоящей свадьбе. Особенно меня раздражало и задевало, что "девочка была не просто из хорошей семьи", но дочкой известного кинорежиссера, и мой друг приносил наши отношения в жертву меркантильным интересам. Его волновало положение в обществе, социальный статус, что скажут родственники и коллеги... Он боялся не вписаться, выпасть из привычного круга. Мажор! Я сознавал пошлый мелодраматизм ситуации и бесился от бессилия что-либо изменить. При этом он предлагал иногда тайком встречаться, но не сейчас, мол, пусть утихнут слухи и улягутся подозрения, пусть этот душный мирок примет его в новом качестве, пусть пыль осядет... Тьфу. Впервые в жизни я хлопнул дверью.

Эту свою неудачную историю любви я вылил фонтаном на Виктора, как больной, ищущий спасения от гипертонического криза в кровопускании. Он был замечательным слушателем - молчаливым, понимающим, не перебивающим неуместными вопросами и не дающим глупых советов. Лишь изредка кивал в знак сопереживания или отводил задумчивые глаза, окунаясь в свой загадочный личный опыт. Виктор стал для меня тем воображаемым мудрым отцом, которому я посмел открыться, как никогда не позволял себе быть откровенным с отцом родным. Чтобы отрешиться от этой истории, как от дурного сна, еще в самолете я погрузился в томик Кортасара, и теперь шальная мысль вербализовалась сама собой.

- Виктор, вот ты наверняка читал "Выигрыши" у Кортасара...
- Что-то таких не припомню.
- Ну, это в нашем переводе. Постой..., кажется, Los Premios в оригинале.
- А-а-а, Los Premios, ну конечно, - он похлопал меня по плечу.
- Так вот, во время событий, если помнишь, корабль долго стоит на Ла-Плате, неподалеку от берега, огни Буэнос-Айреса видны. Ты не представляешь, где то место?
- Знаю. Ты хотел бы туда съездить? Перфектно, поедем.

В выходной мы встретились в центре. Своей машины у Виктора не было. На субте (5*) мы доехали до конечной станции. Оказалось, что не только из экономии. Пробки в Буэносе уже тогда напоминали нынешние московские, причем каждая четвертая машина была черно-желтой бричкой марки Falcon. В пригороде Виктор взял такси, и мы потянулись через заторы в пампу.

Мелькали высокие заборы кантрис - утопающих в свежеполитой субтропической зелени скоплений загородных домов городского среднего класса. Иногда в расщелинах этих изумрудных холмов вспыхивали зеркальные осколки Ла-Платы - мутной пресной реки, наплевавшей на законы физической географии и разлившейся в бескрайний эстуарий. К сожалению, даже в жару в районе мегаполиса никто не купался, потому что Ла-Плата давно превратилась в сточную канаву Аргентины, куда полноводные Парана и Уругвай несли химикаты с полей и промышленные отходы. Большинство портеньос отдыхало в курортном Мар-дель-Плата на океаническом берегу или в уругвайском Пунта-дель-Эсте. Народец со счетами в банке предпочитал отлетать на бразильские копакабаны, Карибы или на историческую родину - в Европу. Страна эмигрантов, где даже родившиеся здесь, под Южным Крестом, поколения чувствовали временность своего положения и мечтали оказаться в Севилье или Неаполе, да хоть в горной деревеньке с маслинами, лишь бы под лапой Большой Медведицы. В разговорах часто так и сквозила временность их пребывания здесь. Будто когда-нибудь они вернутся на родину. Так, за рассказом Виктора, мы и добирались до местечка на пустынном крутом берегу, пока он не сказал таксисту, многозначительно глядя на меня: "Здесь!"

Парило. Подернутое белесой дымкой солнце ошметками сусального золота рассыпалось по воде. Вдали скользила длинная трудолюбивая баржа, а вокруг нее мелькали белыми парусами стайки яхт. Виктор снял шейный платок и стал тяжело спускаться по ступенькам пологого склона, поросшего кустарником с маслянистыми листьями. Мы вышли к маленькому ресторанчику с выносными стульями под пестрым тентом. Нестерпимо захотелось пива. Хозяин за стойкой дружески, как с неслучайным клиентом, поздоровался с моим спутником.

- А откуда ты знаешь это место, Виктор?
- Не могу похвастать, что был на короткой ноге с Кортасаром, но все же крутились мы с Хулио по молодости в одном мирке.
- Так ты был знаком с самим Кортасаром?!
- Да, представь, мой юный друг, именно в этом ресторане мы сидели в компании за одним столом.
- И это он сказал тебе, что "Малькольм" стоял здесь? - как наивен я был.
- Хулио очень не любил разговоров о том, что правда в его текстах, а что вымысел. Да и был ли "Малькольм"? - он хитровато улыбнулся.

Худощавый черноглазый юноша-гарсон плавно поставил на стол пару холодных бокалов. Клетчатая рубашка, точеный сицилийский профиль, обгрызенные ногти - вылитый Фелипе из "Выигрышей". Я было начинал чувствовать себя Раулем, провожая его смелым взглядом, но Виктор, усмехнувшись, отвлек меня и повел рассказом далеко, очень далеко, так что я даже не взглянул на Фелипе, когда тот подносил жареный арахис.

- Эх, сейчас бы волжскую тараньку!.. - протянул Виктор с мечтательным видом, но быстро переменил тему. - Видишь ли, земляк, я часто здесь бываю. Памятное это место для меня, - начал он и достал сигару, хотя раньше я не видел его курящим. Предчувствие значительности дальнейшего повествования меня не обмануло.

- Здесь я познакомился с женщиной.
- С твоей первой женщиной?
- Увы, с последней.
- Она была, конечно, необыкновенно хороша?
- Не то слово.
- Блондинка с голубыми глазами, пышным бюстом и жеманной улыбкой, как любят истые портеньос? - попробовал я съехидничать.
- Она была польской еврейкой. Блестящие, черные, как силезский уголь, волосы, зеленые, подернутые дымкой, как беловежские леса, глаза, ресницы в полщеки.... Это провокация, а не глаза! Вот бывает взгляд, который останавливает прохожих, когда люди неосознанно поворачиваются вслед, когда даже старых знакомых в дрожь бросает при случайной встрече. Когда добровольно тонешь в болоте, забыв о механизме самосохранения... Матовое, с голубыми прожилками на висках, лицо, маленький, почти прямой нос и чувственно-нежные розовые губы. У нее была привычка упрямо закусить верхнюю губу.... А тело - пантеры. Стремительная, как горная река в Карпатах. Полтеатра сбегалось смотреть, когда она делала батманы...
- Так она была балериной?
- Не просто балериной. А примадонной театра Колон! В приснопамятные сороковые... - затуманенные глаза Виктора, казалось, уплыли за горизонт. Но неожиданно он повернулся ко мне. - Паула Котловска, может, слышал или читал?
Я не настолько хорошо знал историю балета, тем более аргентинского, и помотал головой. Больше не перебивал.
Родители Паулы эмигрировали в Аргентину сразу после Первой мировой. Состоятельная еврейская семья, отец был профессором медицины Виленского университета. В Буэнос-Айресе он имел огромную практику, потом, овдовев, уехал с новой женой в Мендосу. Сначала Паула училась в балетной школе в Буэнос-Айресе, у русских педагогов. Потом стажировалась во Франции, Германии и Америке. По возвращении стала солисткой Колона.

Публика валом валила на Паулу Котловску. После эфемерных фифочек с рюшами, лица и позы которых выражали лишь одно чувство - страх не сорвать фуэте - на сцене вдруг появился необузданный вихрь! Струящееся тело анаконды, высокие цепкие прыжки расчетливой кошки, экспрессивная грация и чувственность каждого жеста магнитом влекли поклонников.
- Ты видел, как в нашем театре после спектакля публика топчется в очереди у кабинки на центральном входе, где прима дает автографы? А после выступлений Паулы очередь тянулась метров на сто по улице Пеллегрини, а цветы ей помогали выносить в лимузин четверо человек! - Глаза Виктора горели, как у балетного фаната, кричащего "браво" во время поклонов. После ностальгической паузы он продолжил:

- Так вот, как-то на одном богемном пикнике за городом, на этом обрывистом берегу, мы и познакомились с Паулой. Шел 1944-й... Этого ресторана тогда здесь еще не было, до обрыва стелился сочный лужок. Я уже работал в театре, гримером, мы подружились с Паулой, и я был поверенным во многих ее делах, особенно сердечных...
В то время у Паулы был любовник. Звали его Гюнтер, и он являлся не самым высоким чином в германском торгпредстве. Всю войну немцы делали огромные закупки зерна, мяса и масла в нейтральной Аргентине. Вообще, немцы были в чести. Правительство Перона наживалось на этих поставках, как еврейские менялы при дворах итальянских вельмож. А еще и пол-Англии кормили. Денег в стране тогда было, как песка в мутной Ла-Плате. По уровню жизни Аргентина вышла на третье место в мире. Но в сорок четвертом янки с англичанами дожали-таки хитрого лиса Перона, и он разорвал все отношения с Германией и даже формально объявил ей войну.

Когда я впервые увидел рядом с Паулой Гюнтера, аж в глазах потемнело. Он был в элегантном плотно облегающем фигуру мышином мундире вермахта. Фуражка с высокой тульей, обильная металлическая бижутерия. В глаза била кокарда со свастикой и "крылышками", на груди несколько крестов. Бесшумные хромовые сапоги блестели и отливали педантизмом. Казалось, что нацистская униформа, безупречная по стилю, была создана не для устрашения, а для разного рода шоу, презентаций, спектаклей, кинофильмов, водевилей, карнавалов и кабаре, - не для войны, а для праздника и сексуальных игрищ. Она слишком красива и театральна, она почти непристойна и порнографична.

Но внешность его была не такой плакатно-арийской, как обычно представляют немцев. Темные волосы, римский нос, впалые щеки, карий глаз - поскольку он был один, то казался огромным, - и черная повязка на другом. Узкие, всегда бледные кисти с полированными ногтями на длинных пальцах, аскетичная худощавость тела, выше среднего рост. Лишь тонкие губы и жесткий подбородок с треугольной ямкой выдавали в нем тевтона. А на самом деле родом Гюнтер был с юга, из Баварии.
Так вот, вместо того, чтобы вернуться по приказу в рейх, он остался в Буэнос-Айресе. В тридцатые Гюнтер воевал в Испании, на стороне Франко, служил военным летчиком. Там выучил испанский. Потом побывал на восточном фронте, был тяжело ранен, лишился глаза. С тех пор носил черную повязку поперек лица и кличку в богемной среде Черный Глаз. Вся его семья погибла в Гамбурге во время английских бомбардировок. Так что возвращаться ему особо и некуда было, тем более что к нацистам он изначально относился более чем прохладно.

Второй раз я увидел Гюнтера на Рождество. Они с Паулой выходили из кино, она была непривычно просто одета, лицо под вуалью, я не решился подойти. Он был в штатском и с бородой, узнать его было почти невозможно. Поскольку нацистская агентура продолжала действовать в стране, Гюнтер скрывался. Как я потом узнал, жил немец в маленькой квартирке на окраине, адрес которой знала только Паула.

А зимой сорок пятого у Паулы появился новый интимный друг. Звали его... Владимир. Типичный тверской мужик, широкая кость, светло-русые волосы и голубые глаза. Тогда ему было что-то слегка за тридцать, как и Гюнтеру. У Владимира судьба тоже сложилась не просто - время было такое.

Он происходил из семьи старых большевиков. Отец погиб в гражданскую. Владимир окончил артиллерийское училище, с отличием. В тридцать седьмом был направлен в Испанию военным советником. По возвращении его заслали в отдаленный сибирский гарнизон. Жена декабристкой быть не захотела, ехать за ним отказалась и осталась в Москве. Разошлись. В тридцать девятом пошел добровольцем на финскую. Подорвался на мине, получил орден. После госпиталя старые друзья отца помогли устроиться в дипакадемию.

И вот, после академии, в сорок третьем, его направляют помощником военного атташе во вновь открывшееся посольство в Уругвае. Конечно, сыграло роль знание испанского. Служба в посольстве Владимира тяготила. Там царила затхлая атмосфера безделья, чинопочитания и стукачества, каждый шаг был подотчетен. Его окружали сплошные липиды (6*) - так тебе понятнее?
- Виктор изобразил улыбку и подмигнул, продолжив после паузы.

Но в Монтевидео он пробыл не больше года. В сорок четвертом дошли вести о смерти матери и о гибели на фронте любимого брата. Владимир был сломлен. В один хмурый день над Ла-Платой он купил билет на белый пароход и оказался в Буэнос-Айресе. С Аргентиной у СССР тогда еще не было дипотношений. Вскоре Владимир получил вид на жительство и устроился поначалу рабочим сцены в нашем театре, где мы и познакомились.

Фелипе с неловким грохотом поставил на стол очередную пару кварт (7*) пива и бросил на меня осмелевший взгляд. В черных глазах я увидел проказливых чертиков, и в другой обстановке, пожалуй, решился бы на флирт.

- Ты не проголодался, мой юный друг? - спросил Виктор и вдруг спохватился. - А ты настоящую парную говядину из пампы и не едал ведь! - Он повернулся к Фелипе и перешел на уличный язык портеньос. - ¿Què tenìs hoy, che, a la parilla? ¿Bife de lomo, de chorizo? Traì dos, por favor. Este ruso nunca probò carne verdadera (8*).

Виктор подмигнул обрадованному вниманием гарсону и, казалось, едва не хлопнул его по заднице, задавая темп.
- Так, а что Паула? Она познакомила Владимира с Гюнтером? - не терпелось мне продолжения.
- Какое-то время встречалась с ними по очереди. Гюнтера она обожала, проводила с ним выходные за городом или в его квартирке. А Владимир оставался для будней. Русский мужик в своей необузданной, неприкаянной силе будил ее воображение. Она любила властвовать и приручать, но только не слабых.

В первую же ночь с Владимиром она привязала его к кровати. Сладкая пытка заключалась в том, что ему, возбужденному до каления, доступ к телу был заказан. Она танцевала вокруг, колко дотрагиваясь пальцами до обнаженных частей его тела, потом наклонялась и приказывала ласкать языком грудь, затем небольно стегала плетью и требовала покусывать соски. "Сильнее! Еще сильнее!" Наконец, она села верхом, туго перетянула ему шею крепдешиновым шарфом, и впервые поцеловала, на бешеном скаку. Это был жесткий, болезненный поцелуй, кровь сочилась из его губы. Звериный, судорожный рык пумы с ее всепроникающими когтями.... А потом была милость госпожи: она яростно зализывала раны жертвы.

- И все это она тебе рассказывала?!
Виктор задумчиво потупил взгляд.
- У нее просто не было больше друзей. И подруг никогда не было.
- Да уж, наслышан о женской дружбе. У Гиляровского, кажется, в "Москве и москвичах" есть замечательный пассаж. Владелец магазина шляпок на Кузнецком рассказывал: не было случая, чтобы дамы заходили покупать шляпку без подруги и чтобы не спрашивали ее совета. И он не помнил ни единого случая, когда бы подруга давала верный совет.
Виктор улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня, стоит ли, мол, продолжать. Я встрепенулся и всем своим видом выказал неподдельный интерес.
- Итак, ей скучен был традиционный секс. Появлялись все новые СМ-аксессуары, она без устали придумывала новые игры. Гюнтер воспринимал это с восторгом, подыгрывал ей с удовольствием. Владимир же - сперва настороженно, с неохотою, стыдом и рефлексиями. Однако эта женщина обладала столь магической притягательностью и так умела повести за собой, едва ли не на поводке, что даже веревки сами вились по ее игривому приказанию. - Виктор сделал паузу, не спеша прикурил сигару.
- Так-так, я уже догадываюсь. После двух виртуозных pas de deux последовал блестящий pas de trois. Ну же, Виктор, не томи. Я прав? - Прочие догадки я отложил в дальний, потайной уголок моего разыгравшегося воображения.

Хозяин взгромоздил на край стола большую парилью - раскаленную жаровню. На ней шипела пара огромных лаптей мяса, толщиной с два пальца. Фелипе поставил перед каждым тарелку, покрытую листом салата, с дольками помидор и горсткой оливок по краешку, - такой вот типичный псевдогарнир, не мешающий чувствовать вкус лучшего в мире парного мяса. Лопатками мы сами должны были переворачивать свои bife, а затем готовые, по нашему вкусу - кто-то любит с кровью, кто-то, как я, хорошо прожаренный - класть на тарелку. Прямо таки тающие ломтики говядины легко и податливо отходили от пугающего своим размером бифштекса.

- Ну, так как они познакомились?
С чувством дожевав мясо и отхлебнув пива, Виктор наконец взял новую сигару.
- А проще не бывает. Паула заехала в estudio на Кальяо, где тогда обитал Владимир, и пригласила на новоселье в свой новый дом в Мар-дель-Плата. Тогда было модно среди состоятельных портеньос иметь второй дом в курортном городке. Когда сели в кремовый опель Паулы, Владимир спросил:
- А много гостей будет? И как ты меня представишь?
Она загадочно улыбнулась и завела машину.
- Ты будешь самим собой. И таким, каким ты мне нравишься, - властно сказала она, лайковой перчаткой чиркнула о его подбородок, наклонилась и провела языком по уголку его губ. - Еще будет один человек, которого я люблю, и которого предстоит полюбить тебе.

Владимир уже знал, как не выносит его королева, когда ей не вовремя задают вопросы. Она недавно научилась водить и вся сосредоточилась на езде, поигрывая клаксоном и распугивая зазевавшихся пешеходов.
Вечером подкатили к розовому двухэтажному особняку, утопавшему в буйстве магнолий и тамарисков. В окнах первого этажа мерцал свет. Уже в палисаднике была слышна песня на немецком, доносившаяся из глубины дома. На визг тормозов - а Паула не умела иначе - навстречу вышел высокий сухопарый молодой человек в черном атласном халате и домашних туфлях. Когда свет фонаря упал на его бледное лицо, Владимир узнал немца и отшатнулся.

- Гюнтер, - протянул на удивление теплую руку одноглазый немец.
Так они познакомились. Это было в апреле сорок пятого. В Берлине догорали последние бои, а по окну особняка скользили последние лучи догорающего южного солнца...
- Много слышал о вас, Владимир. Хоть и сам я в гостях, но чувствуйте себя как дома, - забавный немецкий акцент и его смущенная улыбка если не сняли, то смягчили напряжение.

Владимир сдержанно поздоровался и отошел к патефону с замершей пластинкой. Паула была непроницаема. Лишь стремительная загадочная улыбка, временами набегавшая на ее зеленые плутовские глаза и быстро прятавшаяся в гуще ресниц, располагала к зыбкому равновесию светских развлечений. Она одарила Гюнтера торопливым поцелуем в щеку и отошла к зеркалу. Ей очень шли крепдешиновое платье цвета пыльной травы с подбитыми плечиками и ожерелье черного жемчуга. Потом она поднялась наверх.

Гюнтер принес бутылку красного и поставил на столик три бокала. Двое мужчин, едва скрывая любопытство, ревниво разглядывали друг друга. Владимир вертел в руках шеллаковую пластинку с желтой сердцевиной, пытаясь прочесть немецкие надписи.

- Вы знаете Цару Леандер? - Осторожно спросил Гюнтер. - Вы знаете немецкий?
- Нет, к сожалению, хотя в школе учил когда-то. - Владимир поставил пластинку, опустил иглу и повернулся. - Не возражаете?

Сквозь шипенье послышалось Irgendwo, Irgendwann Fängt Ein Kleines Märchen An...(9*) Мелодия была томной, сентиментальной, голос настолько низкий, что далеко не с первых слов было понятно, что поет женщина. Гюнтер тихо подпевал, в паузах поднося к губам бокал.

- Очень похоже по стилю на Марлен Дитрих, - заметил Владимир.
- Да, соглашусь, что-то есть. Во всяком случае, после бегства Марлен из рейха Цара прочно заняла ее место. Песни Цары немецкие солдаты поют в окопах. Пели...
Владимир вспомнил, что перед ним как бы враг и, по крайней мере, соперник. Он поежился и отошел к камину, проклиная легкомысленность Паулы, которая оставила его наедине с немцем, и вообще, зачем она сюда его привезла. Но Гюнтер и не думал менять светский тон и продолжал:
- Она, кстати, шведка. Вы никогда не видели ее фильмов? - Владимир пожал плечами. - Почти двухметрового роста! Воистину культовая певица третьего рейха, любимица фюрера, будь он проклят. Ей бы не в водевилях сниматься, а у Лени Рифеншталь! - у Гюнтера сквозила ирония, не понятная тогда его русскому визави.
- Это она на обложке? - Безразлично спросил Владимир, беря в руки конверт.
- Да, я бы не назвал ее красавицей. Но эта певица переживет себя, вот увидите.
- Она мне уже нравится.

В этот момент на лестнице раздался цокающий звук шпилек Паулы. Она спускалась, закутанная в шиншилловое манто. На ней была черная блестящая юбка и нацистская фуражка. Угольно-черная помада на губах. Черный хлыст в руке. Она подошла к камину и, повернувшись к Гюнтеру, произнесла тем жестким, не терпящим возражений тоном, который предвосхищал обычно ее эротические фантазии и был прелюдией к любовным играм:
- Нальют мне вина в этом доме?

Гюнтер наполнил бокал и сделал шаг в ее сторону с протянутой рукой. Но Паула, закусив верхнюю губку, подняла хлыст к его подбородку.
- Не так я тебя учила, швабский ублюдок!

Немец поспешно поставил бокал на столик, сбросил халат и туфли, оставшись на белом мраморном полу босиком и в одних трусах. Затем установил полный бокал на волосатое предплечье и медленно приблизился. Так же, не сводя глаз с бокала, он опустился на колени перед госпожой и смиренно склонил голову.

Паула резким движением взяла бокал - рукой, придерживавшей манто. Мех соскользнул на пол, и она осталась обнаженной до пояса. Маленькую белую грудь очерчивали черные подтяжки, раздваиваясь в области сосков и туго их обхватывая. Шею плотно облегал кожаный ошейник с металлическими шипами.

Госпожа отпила несколько глотков, взмахнула хлыстом и потребовала музыку. Остолбеневший от увиденного и завороженный, Владимир бросился заводить патефон. Irgendwo, Irgendwann...

Паула подошла к нему, одарила долгим пристальным взглядом, взяла его лапищу в свои ручки и больно укусила запястье. Затем, обернувшись к Гюнтеру, почти выкрикнула:
- Смотри, собака, как я буду танцевать с победителем!

Это был медленный фокстрот, холодный и яростный одновременно. Вдруг неожиданное па: когда, кружа в танце, они приблизились к стоящему на коленях немцу, Паула несильно ударила хлыстом по его спине. Гюнтер молча поднялся, подошел и положил руки на плечи обоих. Танец в обнимку продолжался, тройной фокстрот. Тонкие французские духи госпожи перемешались со свежим запахом новизны - одеколон таинственного раба начинал волновать вконец потерявшегося Владимира.

Потом был ужин на террасе, наполненной душным ароматом магнолий. Прислуживал Гюнтер - в немецком кителе на голое тело... На столе стояла парилья, почти такая же, как перед нами...

Виктор кивнул на остывшую жаровню и крикнул позабытому было Фелипе, чтоб тот нес дежентив и счет, а также вызвал такси. Потом он повернулся к столу, а меня вдруг потянуло на размышления.

- Нацистская униформа, которая подчеркивает, даже выпячивает мужественность, как это ни странно, заставляет усомниться в мужских достоинствах ее обладателя, тебе так не кажется, Виктор? Есть в этом нечто карикатурное, надувное. А мы на это покупаемся, как бандерлоги перед немигающим взором Каа, когда, раскрыв рот, впитываем незнакомую, чужую, враждебную эстетику, развивая ассоциации, рожденные ею: музыка фрицев, садизм, холодная жестокая эротика, изощренная и извращенная чувственность, соблазнение и очарование трагической предрешенностью, поэтика распада и разложения, смерти, наконец.... Ты видел "Ночного портье" Лилианы Кавани? А "Гибель Богов" Висконти?
- Фильмы? Я давно в кино не был.
- Но то, что ты рассказываешь, так похоже на фильм! И все пронизано той же эстетикой берлинского декаданса начала тридцатых, с Марлен Дитрих на пьедестале... Впрочем, дальше-то что было? - Я одернул себя за несвоевременные комментарии.

Подъехал традиционный Falcon. Виктор опрокинул рюмку ликера и тепло попрощался с хозяином. В такси он был не слишком разговорчив и задумчиво смотрел в открытое окно, пока машина петляла среди холмов и пока не скрылась из вида Ла-Плата. То ли я перебил его ностальгическое настроение рассказчика, то ли он глубоко окунулся в свои воспоминания, то ли мешало присутствие таксиста, но вывести его на продолжение потрясшего меня рассказа никак не получалось. Виктор небрежно-вежливо болтал о гаучо, пампе, винах, аргентинском мясе и матэ. Надежда блеснула, когда такси остановилось у его дома, и он пригласил к себе на парагвайский чай - матэ.

В сумраке тесноватой гостиной, заставленной обшарпанной антикварной мебелью в колониальном стиле, я разглядывал переплеты книг и многочисленные безделушки, пока Виктор возился на кухне. Наконец, он вошел с резным подносом, на котором стоял пузатый сосуд с зауженным горлышком из высушенной и выдолбленной тыквы - калабаса, из которой торчали слегка изогнутые серебряные трубочки - бомбильи. Матэ показался сначала непонятно-горьким, и я попросил сахару, но Виктор с видимым удовольствием потягивал горячий напиток и попутно учил меня правильно его пить. Так не терпелось узнать финал истории, однако хозяин, казалось, всемерно его оттягивал, если вообще не жалел о том, что поведал мне ее.
Тогда я стал усиленно нахваливать экзотический напиток и, пытаясь вернуть разговор в более интересное для меня русло, хитро спросил:

- Виктор, а матэ ведь не вчера придумали. В сороковые его уже пили?
- Ну, парагвайские индейцы гуарани знавали эти целебные веточки с незапамятных времен.
- А ты в Парагвае был?
Он насупился и задумался, будто я снова задел в нем потайные струны, и, казалось, колебался, стоит ли рассказывать об этом. Закурив трубку, он вдруг резко спросил:
- Ты хочешь знать, чем закончились отношения троицы?
- Ну конечно...
- Они так и жили втроем, примерно полгода. Когда у Паулы бывали перерывы между спектаклями, они съезжались в Мар-дель-Плата и проводили счастливые дни и ночи в красно-черных тонах в розовом особняке. Но иногда, особенно когда она уезжала на гастроли, Гюнтер и Владимир встречались наедине. Сначала между ними возникла в некотором роде солидарность рабов при общем обожании своей госпожи. Это как у фанатов, которые восторженно обмениваются впечатлениями об общем кумире. Они охотно ей подчинялись, ублажали предмет своего поклонения, хотя тень ревности и набегала иногда на голубые глаза Владимира. Однако правила игры здесь устанавливал не он, и эти правила были приняты безоговорочно.
Постепенно он все больше чувствовал духовную близость с Гюнтером, его чувство локтя, и эта дружба не замедлила перерасти в физическую близость. "Я хочу почувствовать то, что она испытывает с тобой", - однажды коротко сказал Гюнтер, глядя в глаза, и приложил руку Владимира к своим губам.

Паула об этом знала и даже поощряла. Она любила наблюдать за их сексуальными играми и лишь требовала всякий раз большей откровенности и раскованности. Она показала им альтернативу семейной жизни, и теперь торжествовала, видя в учениках воплощение своих безумных идей.

...Катастрофа случилась перед Рождеством. Она, как обычно, лихачила на своем "Опеле", мчалась из города в розовый домик... Не смогла затормозить вовремя перед набережной, и машина, протаранив парапет, упала в реку. У Паулы не могло быть паллиатива, поэтому - насмерть. Никто не удивился.
Виктор тяжело поднялся, достал из бара бутылку водки и стопки, налил.

- А что стало с русским и немцем?
- Гюнтер продал свое маленькое агентство недвижимости, и они с Владимиром перебрались в Парагвай. Обоим не хотелось оставаться в городе, который покинула их госпожа, их богиня. Им также не хотелось досужих разговоров за спиной, в которых столь поднаторели истые портеньос.

Тогда в Парагвае было много немецких беженцев, и они смешались с эмигрантской толпой, чтобы начать новую жизнь. Гюнтер купил мастерскую по ремонту велосипедов в местечке на краю Гран-Чако. Владимир ему помогал, на жизнь хватало. По праздникам ездили в театр Асунсьона... Умер Гюнтер ровно десять лет назад - сердечный приступ, до ближайшей больницы было километров сто по плохой дороге.
- А Владимир?.. - вырвалось у меня, хотя уже подступило ощущение нелепости вопроса.
Виктор, сгорбившийся еще больше, тяжело встал и прошел в спальню. Оттуда он вскоре принес потрепанный конверт со старой пластинкой и подошел к патефону. Руки его дрожали, он с трудом доставал запиленный диск. И я уже знал наверняка, какая музыка сейчас прозвучит...

----------------------------------

1*. Жители Буэнос-Айреса по отношению к остальным аргентинцам.
2*. "Мой Буэнос-Айрес любимый,
когда я вновь тебя увижу,
не будет больше ни забот, ни печали..." (пер. с исп. автора)
3*. "Фонарь на улочке, где я родился,
гарантом был моих любовных клятв,
в его недвижном свете я увидел
мою малышку, и ослеп от солнца". (пер. с исп. автора)
4*. Персонажи рассказов Хулио Кортасара.
5*. subte (исп., жарг.) - подземка (метро Б.-Айреса).
6*. Персонажи романа Х. Кортасара "Выигрыши".
7*. cuarta - мера объема жидкостей в Аргентине, равная 0, 594 л.
8*. "Что у вас сегодня, парень, из жареного? Бифштекс из вырезки, как всегда? Тащи два. Этот русский еще настоящего мяса в жизни не ел" (исп., аргентинский вариант).
9*. "Начинается маленькая сказка..." (нем.)
07 ДЕКАБРЯ 2021      Д. АЛЕКСАНДРОВИЧ
Ссылка:
Смотрите также
#АРГЕНТИНА, #БИСЕКСУАЛЬНОСТЬ

МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ
Магазин Sexmag.ru
Плавки и аксессуары
Плавки-шорты "Recycled Camo Shorts - Camo Blue" / Modus Vivendi / Синий
Мужские плавки от греческого бренда Modus Vivendi. Два боковых кармана для мелочей. Вышитый логотип на штанине. Внутренняя вставка из эластичной ткани. Поясная резинка дополнена регулирующим шнурком. Сшиты из плотного быстросохнущего полиэстера полученного путем рециклирования, при котором материал производится из пластиковых бутылок, что предотвращает засорение земли и океана. Модус Вивенди - это креативные, смелые и неординарные вещи, произведенные в Греции.
9157 СЂСѓР±.
Выбор редакции
Кино-weekend: "Коварные горничные", "Бруклин 9-9", "Леденящие душу приключения Сабрины"
Кино-weekend: "Трюк", "Голливудский поцелуй Билли", "Мужчина,которого я люблю"
Серж Кандрашов, писатель и фотограф, влюблённый в моделей-марокканцев
Квир-арт
Настоящий ресурс может содержать материалы 18+
* КВИР (queer)
в переводе с английского означает "странный, необычный, чудной, гомосексуальный".