КВИР - Кампанелла

Кампанелла

Это было давно. Так давно, что не верится, что это было, а не придумалось, не сочинилось.

Ее сын был из поколения, видевшего не только Давида, но и других в полнейшей их женской и мужской красоте. Со своих чувств ничего соскребать им было не надо.

Из ныне живущих история эта известна лишь мне. Иных уж нет. Да и я от них не очень далече. Случилось на излете моей первой карьеры. Она была исполнительской. Вторая была дирижерской. А третья, композиторская, самая настоящая, к ней и вели первые две. Ей осталось, увы, длиться не долго.
Играть чужое, довольствуясь малыми возможностями интерпретации, к тому времени надоело. И то сказать, длилось ведь долго: начинал вундеркиндом. Что вскоре, прекратив играть, встану за пульт, в тот момент знал только я, импресарио подозревал. Дело было весной, с нового года новых концертов я просил не планировать. Договоренное доиграю, потом у знакомых дирижеров покручусь под ногами. Не прогонят. Какой я конкурент. По крайней мере, пока. Публика о моих планах не знала. Меня приглашали, меня обожали, мне аплодировали. Самые смелые говорили как о номере первом. Осторожные отодвигали такую оценку на ближайшее будущее. Пока еще этот и тот, ну, а потом...
В начале весны один из тех, у кого под ногами рассчитывал покрутиться, попросил несколько деньков у него в жюри конкурса посидеть, кого-то там заменяя. У меня эти дни оказались свободны, я согласился, и с корабля на бал, не заезжая в гостиницу, просидел до обеда, слушая пианистов.
Конкурс был устроен с размахом. Небольшой курорт. Не сезон. Тепло. Великое множество юных, которых сопровождают не старые вовсе родители, гордясь, нервничая, от грядущей славы детей изнемогая. Хорошо, если тщеславием мозги дарованиям юным засоряют не слишком.
Золотая валторна для златокудрого мальчика. Это прекрасно. Блестящий черный рояль для чернокудрой девочки с черными глазами блестящими. Просто чудесно. Только почти всем им - статистика! - разочарований не избежать. Прекрасно, если двое-трое станут известны. Остальные - хорошо, чтобы не слишком долго страдали и было больно не слишком. И еще "не слишком" одно. Для себя. Карьеру длить долго не слишком. Разве что с композиторской можно и потянуть. Но сочинять музыку не обязательно.
Представляя членам жюри, за плечи лицом к себе развернув, улыбнулся: "Мой друг в рекомендациях не нуждается. Он нуждается в ваших восторженных аплодисментах". Итак, конкурс идет. Серьезно, по-взрослому, первый тур, второй, третий - с оркестром. Репетиции, слезы, восторги. Все народы, все расы. Мальчики, девочки. Красивые, очень красивые, совсем бесподобные. Кто лучше, кто еще лучше, кто вовсе блестяще. Первый ряд со вторым, как всегда, не совпадает. Коль скоро в мире нет совершенства, то - слухи. Кто победит. Кто за кого. Кто на кого из какого исподлобья как посмотрел.
Гостиница, огромная, старинная, соответственно, дорогая. Переполнена. Персонал сбивается с ног. Падает, поднимается и, улыбаясь, старательно услужает. Конкурсанты, родители, учителя, репетиторы, импресарио, репортеры, жюри. Каждой твари совсем не по паре. Плывет ковчег, в бесконечной музыке утопая. Очень хочется тишины.
В перерывах в номере слушаю в наушниках дирижеров, размышляя, к кому еще напроситься. С одним о совместном турне договорился: полтора месяца ассистентом, инкогнито - чтоб раньше времени не прознали, под конец под его присмотром, как взрослый, сам репетицию проведу. По вечерам, в сумерках - чтобы, узнав, не приставали - выхожу гулять и обедать. После второго тура довольно поздно зашел в ресторан. Иду в дальний угол. И - женский голос меня окликает. Не по имени. Прозвищем. Так в консерватории звали. Не обидное, и прилепилось. Принял и не сердился. Но здесь и сейчас?! Столько лет. Не удивительно, голос не показался знакомым. За ее столом сидим, прошлое вспоминаем. Познакомьтесь: мой сын, мой давний товарищ, вместе учились. Что еще делали вместе, не добавляет.
По вундеркиндству я в пятнадцать лет в консерватории очутился. Ей уже восемнадцать. По классу рояля прекрасные педагоги. Великая знаменитость был главным. Его видели редко. А по классу постели - она. В обоих классах, хоть возрастом и не вышел, учился неплохо. В чем карьеры порукой.
Что я член жюри, оказалось, не знает. Наверное, на замену не обратила внимания. Они с сыном? Парню вроде в это время надо учиться. Его лицо по-взрослому сдержанно, точней сказать, осторожно, будто что-то выдать боится. С усилием взгляд отводит, явно меня изучая, настойчиво чего-то допытывается. Похоже, настойчивость - доминанта характера не слишком простого. Повернувшись к официанту, что-то спросил, пол-оборота назад - взгляд одновременно испуганный и пугающий.
Он был тем, в отличие от других, выходившим на сцену во фраке и в бабочке. Только на третий тур, что с оркестром, традиционный дресс-код. На первые два вольны являться кто в чем пожелает. Один даже в шортах пришел: не только длиннющие пальцы, чем удивить здесь никак не возможно, но и длинные крепкие волосатые ноги, благодаря которым или, во всяком случае, не вопреки прошел в третий тур в числе первых. С оркестром у него не сложилось. И в жюри прозвучал дамский голос, полусерьезно требуя позволить ему сыграть снова, теперь уже в шортах. На что кто-то заметил, что еще лучше у того с оркестром получится голым.
Смотрю на сына - ее юную вспоминаю. Очень, очень похож. Лицо от фигуры отъять - она там и тогда. И длинные волосы, и ресницы, и всё-всё слегка удлиненное: и нос прямой, и подбородок надменный. В ресторане я его не узнал. Поужинав и вместе слегка побродив, ни словом наедине не перебросившись, постоянно ловя ее и его взгляды - он узнал меня, но, как оказалось, матери ничего не сказал - мы очутились в гостинице, к тому же на одном этаже, мало того, номера наши были напротив.
Похоже, рассказик слегка затянулся. Надо без лишних подробностей. Побыстрей. Как нынче модно: чем быстрее, тем лучше. Может, и впрямь, хорошо - это быстро? По крайней мере, ужин пораньше.
Этой ночью - не знаю уж, что сыну сказала и как у них заведено - прошлое вспоминали. Она, хоть по-новому, была хороша, но выше левого соска родинка была та же. Лобок по-прежнему тщательно выбрит, а мой причесывала пятерней. Ее возраст прошлый, тогдашний не так уж и важен, но мои пятнадцать и первый раз - не забудешь.
За моей карьерой следит. Ее сложилась прекрасно. Замужем за бароном. Сын не от него. У барона взрослые дети. Она им ровесница, у них прекрасные отношения. И с мамой их тоже. Когда все съезжаются, играет им с сыном. В четыре руки. Она это любит. Наших помнишь? А как я тебя заманила?
Он жил в общежитии аспирантов, в отдельной комнате: вундеркинд. Столовка. Периодически педагоги звали домой покормить. Великий, тот вообще в ресторане деткам своим пиры задавал. Жалко, что редко. Раз в год, или вроде того. Однажды она пообедать домой пригласила. Полусонного, обессиленного, ошеломленного после этого и покормила. Обеды продолжались недолго. Начал вовсю разъезжать: конкурсы и концерты. Новые встречи, и обеды новые незамедлительно появились. У нее тоже всё было в порядке. Они не прощались, не расставались. Вот, снова встретились. Ночь прошла в ностальгических ласках и разговорах.
Великий, никогда ничего, кроме музыки, не замечавший, деликатностью не отличался. Видно, ассистенты ему нашептали. Заметив как-то с ней в коридоре, подошел, улыбнулся улыбкой, больше на ухмылку похожей, а может, ухмыльнулся ухмылкой, улыбку изображавшей, и, расшаркавшись, произнес одно слово, воздетыми в гору глазами его в небеса направляя. "Поздравляю", - на весь коридор, за поворотом скрываясь.
Утром был третий тур. Ее сын играл предпоследним. Очень неплохо. На третий приз наиграл. Первые два были вне конкуренции. Из одного получился неплохой музыкант, почти гениальный, очень известный. Ее сын мог бы, сделай хотя бы полшага, стать бы с ним вровень. Но не сложилось. Через несколько лет, едва закончив учиться, в Альпах погиб. Накрыла лавина. Вопреки прогнозам, неожиданно и мгновенно. Несколько домиков вмиг поглотила. Ходили слухи, что всю компанию голыми откопали. Распространяли даже подробности: кто с кем, как и в каких позах. Слушать было совсем омерзительно. Кому до чужих поз дело какое? Она прийти в себя не смогла. Долго болела. Барон вместе с бывшей женой и детьми - все любили ее - в имении барона ее похоронили.
Что-то слишком я заспешил. Вперед забежал. Словами замельтешил. Или сами впереди меня побежали.
На следующую ночь она не пришла. Мельком в коридоре увиделись: уезжала, что-то с бароном. Сын оставался. С ней больше никогда не встречались. Так и осталось: пока, на ходу, торопливо.
Вручать третий приз выпало мне. Глядя на него и видя ее лицо, а в ее глазах видя себя, пятнадцатилетнего вундеркинда, внимательно рассматривал, подсознательно желая запомнить. Ее, его, может, себя? Или фантазия? Он выдержал взгляд и, едва улыбаясь - третьим местом был разочарован - ответил на поздравления. После вручения он уезжал. А на вручение... На вручение едва с ним поспели. Началось, когда мы на сцену вбежали.
Поздно проснулись. Но, и опаздывая, не могли удержаться, чтобы не повторить то, чем ночью после стука в дверь моего номера занимались. Открыл. Удивился. И приходу и одеянию: был в банном халате, который, лишь захлопнулась дверь, распахнул, словно охнул, и сбросил, демонстрируя готовность полную, твердости безупречной. Голова гордо, уверенно поднята, только вздрогнул, волнение выдавая.
- Не ошибся? - намекая на известное всем пристрастие председателя конкурса, о котором судачили, что ни одной девочке никогда первый приз на его конкурсе не видать.
- Нет, маэстро, я к вам, - поклонился чуть-чуть небрежным, не слишком глубоким концертным поклоном.
- Мама... - глупейшее из глупейших мычание, словно пластырем, залепил поцелуем. Как плетью огрел.
На разговоры и размышления времени не дал. Любишь маму - вероятно, догадывался - некуда деться, и сына люби. Резвость с желанием, лихо схлестнувшись, швырнули - не убежишь!
Не произнеся ни слова, звука не проронив, ощупав дыханием, обвился, паучьи высасывая ядовитое чудище страха, наполняя желанием светло, смело неудержимым. Полуприкрытые, мутные от боязни, страха и дерзости глаза распахнулись, ресницы стрекозино взлетели и, заблестев, глаза наполнились светом, жестким и ласковым, навсегда в моих оставившим отсвет.
Мало у кого в возрасте беспричинных печалей не возникало желание в учебнике микельанджеловскому Давиду дорисовать то, чего бездушные педагоги юного красавца лишили. Были хулиганы, искушения не одолевшие. Что с ними делать, учителя не представляли. Могли заставить резинкой стереть или закрасить. Но, что у хулигана происходило в трусах, увидеть учителя не могли. Ее сын был из поколения, видевшего не только Давида, но и других в полнейшей их женской и мужской красоте. Со своих чувств ничего соскребать им было не надо.
Как мать, был прекрасен. Симметричной ей красотой. А родинка выше соска у него была справа. Как я в постели с ней в первый раз, был не слишком умел, дерзостью и готовностью быстро учиться неумение восполняя. Как я, поедал глазами, руками и языком, впиваясь, высасывая до дна, извиваясь в зеленоватом свете ночном юрко, змеисто, опуская на клавиши пальцы, мягким туше настойчиво музыку из меня извлекая. Как ее, ласкал я веселое нетленное тело тугое, горячее от желания, расцветающее от долгожданно желанного.
Мать рассказывала. Он много знал обо мне. Помнил программы концертов, записи слушал, и еще в детстве - в детстве еще! - он влюбился. Вместе с халатом серьезность и непроницаемость соскользнули, он озорничал, корчил рожи, бегал на четвереньках, помахивая хвостиком, рукой с длинной кистью его изображая.
Ночь была тонко прозрачной, словно паутина паучья, соткана из любви и беспечности, переполнена до края вкусом желания, запахом страсти, ароматом кожи, солнцем нагретой, пропитанной солью морской, искристым потом дурманящим и веселой, радостной, праздничной белой неудержимости: не разобрать, где моя, где его. Лобок его был тщательно выбрит. А мой, изображая интимных мест парикмахера, он расчесывал фортепианными пальцами, волосы в колечки свивая. Как и ночь с его матерью, эта была избыточна жизнью, которая вместе с третьей карьерой моей на исходе.
Первый мой конкурс в жюри оказался последним. В первом туре он, вариация, мужская транскрипция матери, исполнял листовскую "Кампанеллу", фортепианную транскрипцию пьесы для скрипки, нареченную ее автором Паганини за нежные зорко-звонко звенящие звуки звучным названием "колокольчик".
Его руки, его длинные звонкие пальцы с клавишами в черной блестящей поверхности отражаясь, звучанием бабочек метались над телом, пчелами жужжали, мед с губ, щек, ошеломляя меня, собирали, пробираясь туда, где редко чьей плоти бывать приходилось.
Многое хотелось спросить, но - стыдно, неловко, разве можно словами портить гармонию, восторженности торжество разрушая? Как от галлюцинации, избавившись от всех мыслей, желал вместе с ним избавлением наслаждаться, пока они, сморщившись, как от холодной воды гениталии, уйдут, пропадут, растворятся. Вспомнить пытался, что ей говорил - не повториться. Мычал, корежа слова, чтобы не сорвалось. В ответ мокрый звук: приводя в сознание, шлепнул, как взрослый ребенка, с грохотом крышка откинулась, клавиши обнажая, дзинь - мычание отлетело.
В иные мгновения ошеломленно не нащупывал ее груди и спохватывался, натыкаясь на то, что он называл, длинными ресницами хлопая слишком усердно, по-детски дурачась, своей маленькой писькой. Потом подростковым фальцетом предлагал вместе с ним концы подрочить и заканчивал грубым подобием баса, растягивая слова, словно гекзаметры декламируя: "Вставь мне в жопу хуй свой прекрасный, выеби меня, мой друг, повелитель и господин!"
Кого только в эту ночь не изображал! Все возрасты были покорны его грубоватому актерству и нежной любви. Первый раз едва отдышавшись, разложил меня на кровати, и, напевая под нос "Кампанеллу", играл пальцами на груди. Изображал прекрасную деву, стыдливо прикрывающую груди и лоно, запихнув разоблачающее между ног, которое я вылизывал, словно варенье из роз с сосков его матери, которым, говорила она, себя осеняет.
Сняв бабочку с фраком, а с ними всё остальное, мальчишка совсем обезумел: бибикал мои сосками, моей головой крутил руль, пятками тормозил. Ввинчиваясь в мое, как говорил, набухшее бессмертьем желание - к словам, как мама, был не равнодушен - сидя на мне, поднимаясь и опускаясь, бубнил-приговаривал: "Ёб тебя, рыбка, большая и маленькая! Ебись, рыбка, форте-фортиссимо, звонко, а теперь пиано-пианиссимо, глухо, рыбка, ебись!"
Как и с ней, так близко к лицу глаза приближаю, что его не способен увидеть. Бесконечна пустыня: глазу не за что зацепиться. Больше никогда ни к кому напуганный бесконечностью так близко глаза не приближал.
На попе - татуировка: его лицо на одной половине, на другой - морда льва. Смыкаясь, целуются. К утру - свой язык. "Отодвинь льва от меня", - языком, пальцами, палкой, лучше всем по очереди поласкай, а при желании брызни.
Сочинял разные любви и разные жизни, торопясь всё прожить, всё пережить. Не напрасно так торопился.
Его вспоминаю - встает. Встает - когда ее вспоминаю. За скабрезность уж извините, так их памяти салютую. Я - он - она: всё кружится, движется, умирая и оживая, вновь, опять и снова по кругу.
Голые руки голого юноши и голые руки его голой матери голыми бабочками мечутся над голой душой, не желающей с голым телом расстаться, ощущающей голый ужас перед смертью ужасающе голой.
Я ведь мог взять его под крыло, своей голой страстью к музыке заразить. Спасти от оргий, от Альп, собой поделившись. Она бы не заболела. Ночи между мамой и сыном чередовать. Барон бы знал и был ко мне расположен. Все были бы счастливы и долго радостно жили. С моим бы оркестром играл. На бис в четыре руки исполняли. А потом играл мою музыку. Оркестром бы дирижировал. И начал бы сочинять.
Ничего этого быть не могло. Дожевываешь жизнь - глупые мысли одолевают. Холодно, потому тепло вспоминается. Отвратительно. И неотвратимо. Особенно когда идешь по узкой тропе. С одной стороны - отвесно скала, с другой - море бездонно. Была-то всего одна долгая счастливая ночь, проспали, почти опоздали.
В моей музыке много звуков той замечательной ночи, точней, двух славных ночей. А вот игольчатых колокольчатых звучаний я избегаю. Почему? Спросите что-то полегче! А впрочем... Вариация на вариацию вариации - это уж слишком. Цепь транскрипций не может быть бесконечной.
Почему? Спросив и ответ не услышав, слушайте мою музыку. Всё, ребята, пока.