КВИР - И.И. Иванов

И.И. Иванов

Вай фай. Фавелы. Фуете. И голенькие мальчики в глазах...

Однажды - было всё, как обычно - ночью проснулся, пошел поссать - свет вижу в уборной. Подошел втихую, прислушался, понял, чем он там занимается, и так мне вдруг его захотелось...

На фасаде дома, в котором живу, дата постройки: 1899, год, когда молодой профессор университета поселился в новом доме, в скромной из трёх комнат с кухней квартире со своею женой. Тогда же на двери появилась табличка: Профессор Иванов И.И.
И дом, и квартира, и даже табличка - всё сохранилось. Только теперь здесь живет человек с другой фамилией. Это - я, прежней таблички по странной прихоти не сменивший, наверное, потому что добрых чувств ко времени быстротекущему не испытываю вместе с городом, в котором живу, да и всею страной. Во всяком случае, так мне представляется.
С некоторых пор, впрочем, недавних я живу здесь один: дочка в Германии, в Америке сын, а жена неподалеку, если из кухонного окна высунуться, видно и стену. Только жена на новом участке. Сразу же за стеной старое кладбище, которое совсем заросло, всё с землею сровнялось, надгробия утонули в земле, лишь кое-где верхушки видны. А за кладбищем, на горизонте души новопреставленных восходят разноцветьем дымов заводских.
У стены в годы моей пацанячьей визгливости был по вечерам клуб-променад. Всякой твари отнюдь не по паре, шустрящие, шестерящие, вконец оборзевшие, всякие были. С одной стороны стены пацаньё - стаей, прислонившись к чему-то, с другой - вороньё прыгает и клюёт. Стена набухла бесконечной тупой безнадёжностью. А какой еще быть стене между мёртвыми и живыми?
Это сейчас у этой стены нынешняя визгливость пьет пиво. Мы, прижопившись к стене, пили портвейн, точней, то, что так называлось. С тех пор, даже попробовав настоящий, не то что пить, слово это не переношу. От той отравы мутилось в мозгах, в животе, ноги шли, не выбирая дороги, каждая в свою сторону. А потом - наружу всё, что выпил-сожрал, вместе с мозгами всё, что не додумал, под стену заплеванную, обоссанную, зарыганную и обосранную.
То еще питьё. То еще время. Густо болотное, от головы до ног чешущееся, в волдырях и бородавках, мелкохуястое, от Калининграда до Владика скрозь пошехонское. Хотя от нынешнего, по сути, ничем не отличное. Та же стена, тот же дом - от стены видны верхние этажи, мой, предпоследний, включая. Такие вот провинциальные не подверженные изменению времена. Из каждой двери щами не свежими и протухшими иллюзиями в нос нещадно шибает. Тот же университет той же желтовато-грязной окраски, в котором те же курсы, что Иванов И.И., я ныне читаю. Между прочим, все Ивановы, которые жили в этой квартире, были И.И., Иваны да Игори, Игори да Иваны. Может, и мне на фиг всё поменять: фамилию, имя и отчество. Но тогда вопрос: а квартиру, а город, а кладбищенскую стену, прилепившуюся к этой стране?
Ничто не ново ни под луной, ни под солнцем, которое на нашем небе несколько тускловато, а пьяненькая луна в ночи не соловьиные с сероватым оттенком. А может, это только горькие прихоти возраста, который велит, воспоминания воскрешая, жить ими: в Америку-Германию поздно, к воронью за стену не хочется, вот и остается из кухонного окна себе о memento mori напоминать.
Но это - лишнее. И так всё об этом из любого угла напоминает. Как и об Игоре Ивановиче, последнем Иванове, чью квартиру и, похоже, судьбу я унаследовал. Ни жены, ни детей не было у него. Но и у меня жены теперь нет. А дети в Америке-и-Германии - почти, как нет, типун мне на язык, который в тот вечер и заплетаться уже перестал. Он что-то спросил. Не поднимая головы - не было мочи, одним глазом пытаясь высмотреть снизу вверх, кто там и чего от меня добивается, я в ответ убедительно промычал. Понял и потащил, точней сказать, поволок, вначале пытаясь движение ног синхронизировать, но затем пустую затею оставив.
Тащит, волочит, а я чувствую, как жутко мокро и холодно. Даже сейчас вспомню - дрожу. Никогда, ни после, ни до так скверно мне не было. Это сейчас я способен словами кое-как вспоминать. А тогда ни таких слов, ни вообще никаких ни на языке, ни в голове у меня не было. Затащил меня в ванную, там, став соображать, я испугался. В глазах всё плывет, смотрю на него и дрожу. Говорит - отдельные слова понимаю, а вместе - никак. Пустил горячую воду, стягивает футболку - вцепился и не даю. Мычу - мол, я сам. Понял, отпустил, опустился на корточки, глаза в глаза, ну, как знаешь, только давай скорей в воду. "Не утони!" - это я разобрал, и вслед за ним в открытую дверь пар повалил.
Утром проснулся в чистой постели в большой комнате, на огромном диване над которым висел портрет И.И. Иванова, первого владельца этой квартиры, деда дважды спасителя моего.
Почему дважды? Во-вторых, портвейн из горла, от которого малый кусок стекла откололся: нигде такую бутылку не примут. Во-первых, на портвейн деньги нужны. На завтраки не давали - делай бутерброд и вали. Хорошо, если котлета в холодильнике завалялась. Ни колбасы, ни сыра в холодильнике не было. Не было и в магазине. Вместо них - очередь чёрт знает за чем. Чем меньше было того, что можно купить, тем очереди были длиннее.
Такая противоестественность царила в городе, прислонившемся к кладбищенской стене, времени не подвластной. Однако подоспело и новшество с пидовским именем СПИД.
Чтобы отсосать ежедневную норму портвейна, до того необходимо у той же стены, подальше от визжащего кодла и фонарей с полчасика побродить, пока, хорошо бы из профессорско-преподавательского состава - универ неподалёку - кто-то не подойдет, глянет в лицо, взглядом вниз заскользит, раздевая, и призывно кивнет. Он впереди, ты за ним, попросит, штаны вниз вместе с трусами, помацает-полапает, покрутит-повертит, на колени опустит и вставит - соси! Погладит на прощание по щеке - если добрый, сунет трёшку, если щедрый - пятёрку: ни в чём себе не отказывай. О гондонах не помышляли: какой же в них кайф? К тому же, презервативы - товар дефицитный.
Лицо у Игоря было такое... Продолговатое... Всё в выпуклостях и желваках... Короче, с таким лицом в кино дьявола только играть, не бесёнка простого, а настоящего сущего беса. А улыбнется - дьявол куда-то девается, сатана там правит бал, в люк под землю проваливается. В тот раз, когда глаза разлепил, он был с улыбкой. Если бы без, думаю, очухавшись, ноги в руки, дал бы дёру от страха.
В тот раз у стены он оказался случайно. Это потом специально за мной приходил, и обряд повторялся: тащил, отмывал и на диван под портретом укладывал. По утрам, когда речь возвращалась, расспрашивал, головою качая, о моем ПТУ, в котором готовили слесарей-плотников, об отце, уехавшем на заработки в Сибирь, о матери, бросившей нас, и о бабке, с которой я жил.
Короче, как-то так получилось, что я всё чаще у него ночевал, и - еще закономерность такая - чем чаще бывал у него, тем реже стену я подпирал, меньше сосал портвейн и хуи и реже в Ригу катался. О том, чем на портвейн зашибаю, не спрашивал. К чему спрашивать об известном?
Конечно, иногда замечал, что он пристально смотрит, особенно, когда из ванной я выходил, полотенцем обмотанный, глядит, словно выспрашивает о том, о чем допытываться не положено. Замечал, но значения не придавал: мало ли, может, ищет следы ночных происшествий. Бывало, после отсоса вместо трёшки получал по мордасам. Смотрит? Пусть смотрит! К тому времени я уже Игорем его называл, хоть он и был моего папаши постарше.
Прошло несколько месяцев. Из ПТУ я перешел в вечернюю школу, а днём, когда он на лекции уходил, приводил в порядок хозяйство, ходил в магазин и даже учебники стал потихоньку полистывать. Возвращался, ужинали, пили чай и расходились - он в спальню, я - на диван.
Однажды - было всё, как обычно - ночью проснулся, пошел поссать - свет вижу в уборной. Подошел втихую, прислушался, понял, чем он там занимается, и так мне вдруг его захотелось... Нет, не так. Захотелось, чтобы я был ему нужен, чтобы ему меня захотелось, и от этого было ему хорошо, а раз ему, значит, и мне. Что-то от воспоминаний косноязычие меня обуяло.
Захотелось прижаться, сплавиться, присосаться. Дверь была не заперта. Распахнул и голым его увидел впервые: наливаясь ласковой плотью, ноги от таинственно дрожащих колен к заветности расширялись. Одним словом, произошло то, что произошло: обольщение обольстителя.
Самое смешное, смеюсь, вспоминая, мне пришлось его всему научить. Ничего не умел. В его время в его окружении это было делом совершенно немыслимым, кого ловили - пытались лечить, вот, он, как сам говаривал, руки на себя и наложил, в том смысле, что не на себя, ну, в общем, понятно, что, куда и зачем наложил.
Несколько лет мы жили вместе, летом ездили к морю, зимними вечерами читали, он мне книги подкладывал, в том числе и те, которые называл хуевздымающим текстом. А затем я шел к себе на диван или в спальню, к нему на кровать, где как-то он одиннадцать родинок на мне насчитал, всё искал для ровного счёта. Не нашлась - очень расстроился. Любил круглые числа, гармонию, совершенство. На этой кровати, на которой мы утомлённость дневную утолённостью ночной замещали, на этой кровати, на которой с женой спал первый И.И. Иванов, я сплю и сейчас.
И.И. Иванов. Славная буква "и" - единящая. Кого с кем?
Он стал мне отцом вместо сгинувшего в Сибири на заработках папаши. Однако отцом я его никогда не называл. Разве что про себя. Как сказал Игорь, так и пошло, без Ивановича вполне обходясь. Жили вместе, пока, окончив универ, я не отправился по распределению. Там и женился и защитился, там и дети родились. К нему раз в год на пару дней наезжал, по ночам он в своей спальне, а я на диване. Только сейчас представляю, как это было ему тяжело. Преподавал до последнего. Умер на лекции. В тот час, когда я сам за тысячу километров от него вел семинар. Умер за несколько дней до круглой даты. На поминках, кроме меня, были только коллеги. Пили водку и речи произносили, приготовленные на юбилей.
Всё. Пора подниматься. Пора, отбурчавшись, вставать. Душ. Завтрак. Сегодня без лекций. По утрам, когда, проснувшись, заново к себе привыкаешь, в голову лезет всякая несуразица. Что поделаешь. Истек срок годности. Печально, однако, пора.
Александрия. Македонский. Кавафис, на лад восточный эстетствуя, смоченным в отменном вине языком дегустирует пиздочку мальчика.
Многовкусие, многоцветие, ароматное изобилие - плоти, духа, теней изощренность. Или так? Вай фай. Фавелы. Фуете. И голенькие мальчики в глазах.
Всё. Вставать. Подниматься.
Вчера в бассейне: белобрыс, кучеряв, глаза, наверное, голубые. Босо-и-голо-ног - плавки откровенность телесную прерывают, и пара дерзких волосков курчавится из-под них. Снял плавки - цыплячий комочек, между мощных волосатых ног затесавшийся неуклюже. А сзади... Ни попкой, ни попой это оттопыренное совершенство назвать было нельзя. Как и задом. Прекрасно вздутая, словно от всего остального отделившаяся, арбузина, плотная, сочная, одним словом, прекрасная жопа. Похоже, мое внимание наглёнок приметил и, надо мною смеясь, в полной красе лицом избыточной сладости ко мне повернулся, будто бы говоря: "Дяденька, покажите свою мохнатую сраку, а потом выебите меня, пожалуйста". Но это я клевещу, больше всего в нем было светлой пушистости, обнаженной для ласки.
Мгновение остановилось, и я, краткожизненный, как поилиадствовал Гнедич, старый педрила от этого охуел. Вот и сейчас перед глазами. Человек ведь вечен вместе с желаниями своими, вечен, пока не умрет.
Влечение? Увлечение? Зияет "у" бесплотною пропастью. Подтяни, жлобёнок, пацанёнок пушистоногий, колени к ушам, я буду лизать твои молодильные яблоки, пока мы в возрасте не сравняемся.
Может, вечером на стену пойти поглядеть, на мальчиков телесной доступности поглазеть, из-за стены враньё воронье послушать, от мыслей, несовместимых с жизнью, отвлечься? В страшную минуту, когда пытаюсь взглянуть на себя чужими молодыми глазами... Нет, лучше не видеть. Лучше, не дай Бог, ослепнуть.
Бесплотный дух. Бездушная плоть.
Пойти, чтоб из зелёности болотной вдохнуть запах горячей, щедро солнцем обласканной кожи. Только с этой стороны, где пацаньё. За стену, туда, где вороньё, торопиться не буду.
Сон странный приснился.
В сгущающейся, плотнеющей тьме наткнулся на стену. Пути дальше не было. Дрожащая и пульсирующая, стена под ладонями прогибалась, вминалась, теплом между пальцев моих проникала, становилась всё отчетливей похожей на плоть, мужскую ли, женскую - не разобрать, до плотской заветности не добравшись. Но, когда добрался и насладился, оглянувшись, стены не увидел: исчезла. Ничто больше пацаньё от воронья не отделяло, живых от мёртвых, одетых от голых не отгораживало.
Похоже, сон этот вещий. Наверное, и не сон - перст судьбы, на палец слишком уж отдалённо похожий. Этот перст - почему бы напоследок не посмеяться? - имел очертания фаллоса, из земли среди могил каменно произрастающего.

17 ДЕКАБРЯ 2019 М. ЗЛОЧЕВСКИЙ

Ссылка:

Смотрите также

#ОТНОШЕНИЯ

25 "искусственных" красавцев, фото которых мы бы точно лайкнули

Скажем прямо: надеяться на успех в приложениях для знакомств - это искать иголку в стоге сена. Но представьте мир, в котором мы могли бы разнообразить нашу интимную жизнь с помощью искусственного интеллекта!

"Гормон любви" окситоцин в буквальном смысле лечит разбитое сердце

Раньше считалось, что окситоцин помогает нам испытывать только чувства привязанности, эмпатии и доверия. Однако вырабатываемый гипоталамусом мозга "гормон любви" в буквальном смысле "склеивает", то есть восстанавливает клетки сердца.

Долго и счастливы: как построить отношения, которым не страшен кризис

Бывает ли в реальной жизни "жили долго и счастливо"? И если да - что для этого нужно сделать?

Lil Nas X рассказал о творческих планах и парнях, которых он предпочитает

Романтика мертва: Джоджо Сива и Эйвери Сайрус расстались