КВИР - Хамелеон

Хамелеон

Я не хочу быть хамелеоном. Я не хочу быть мачо. Я не хочу казаться бессердечным накачанным самцом, лишенным дара речи и мозгов...

Признавайся, железная бабка-хамелеон! Выходите, покажитесь, не бойтесь меня, сейчас не сталинские годы и травля Мандельштама вам не грозит. Но корректорша не верила и всем своим строгим видом говорила: грозит, грозит, я буду скрываться от вас до последнего вздоха!

С детства я подавлял в себе нежность, чтобы преуспеть в обществе. Сначала в детском саду, потом в школе, в армии, в университете. Я думал, что нужно быть суровым и сильным, не бояться ничего и бесстрашно бороться за удобное место под солнцем и бутерброд с кроваво-красной икрой. Я думал, что злым надо быть и суровым. Только уровнем своей злости и рассерженности люди показывают, что они сильные и удачливые. Я врал всем, что я злой жесткий человек и улыбался кому надо. Ко мне тянулись люди, чтобы изведать глубину и прочность этой злости, сравнить ее со своей, проткнуть, нащупать слабые места, а после обхитрить и вывести на чистую воду. Действительно, по мере того, как во мне накапливался груз этой странной бесчеловечности, меня боялись и уважали. Как только я проявлял нежность к людям, меня предавали и презирали. Используя эту эмоциональную странность общества, как формулу жизни, я довольно быстро сообразил, что людям нравится, когда они имеют дело с суровостью, поскольку только в несгибаемости и бесчувственности они чуют достаточную силу, чтобы повиноваться. Это как бы внутренний стержень, как бы камень, это как бы навечно. Это как бы вечная жизнь. Это что-то большое, твердое, сияющее черным лаком, что должно перейти потомкам, как отполированный обелиск на еврейском кладбище. Без вранья и лицемерия оказалось, что злым и суровым я не хочу быть. Может кто-то и вправду хочет, но не я. Я не хочу быть хамелеоном. Я не хочу быть мачо. Я не хочу казаться бессердечным накачанным самцом, лишенным дара речи и мозгов. Я не хочу иметь стальной характер. Я хочу быть тряпкой и ничтожеством. Я хочу любить и быть нежным, как маленькая беззащитная девочка. Я имею на это полное право.

Возможно, что наша старуха-корректорша, иссушенная и обглоданная временем и пространством, тоже хотела бы прожить всю жизнь с нежностью маленькой девочки, но у нее это плохо получалось. Прокуренная, похожая на копченую грушу, Александра Валерьяновна, казалось, не сохранила в себе ничего женского. Все называли её мастодонтом российской корректуры, а я страшно ее боялся. Она подходила ко мне с текстовыми распечатками и низким отчетливым голосом, призывающим к мукам совести, указывала на несоответствия в тексте, черкала и предлагала свой вариант, как единственно возможную диктатуру языка.
О, боже! Не было сильнее мук! Нет ничего страшнее чужого ковыряния в моем священном тексте. Каждому, кто сомневался в святости текста, я готов был перегрызть горло. Кто-то сморщенный и поеденный молью вторгался в мой кровный выстраданный текст, незыблемые скрижали души и помыслов, нагло топтался и черкал, говорил, что я не прав, обвинял в ненависти к русскому языку и уползал в корректорскую.

Это была Александра Валерьяновна - сморщенная старушенция восьмидесяти лет с коричневым лицом, в одной и той же вязаной кофте и придирчивыми независимыми глазами, как у хамелеона. В ней была самая суть от ящерицы и судьи, холод высшей справедливости и естественный отбор. Она десятки лет ползала в чужих статьях, вставляя туда свои бесчисленные хвосты и правила. Она устраивала обвинение, осуждение и отсидку за рабочим столом, чтобы все исправить. Капитальный разнос учил меня ремеслу, а я, глупый настырный мальчишка, спорил, защищая те сердечные чувства, которыми инкрустировал свой текст. Я защищал каждую запятую и оборот, каждое сравнение и последовательность слов в предложении. Мне казалось, замени глаголы на прошедшее время, убери метафору и все: обаяние и сила текста исчезнет навсегда, стержень непоправимо обмякнет, и никто не узнает, какие светлые и прекрасные порывы я хотел сообщить людям через слово. Какой урон для цивилизации! Александра Валерьяновна беспощадно вычеркивала все самое лучшее, доводя меня до исступления. Я был уверен, что только бесчувственная и остывшая особь может так жестоко поступить и сократить жар молодости и буйство красок в рецензии на балет "Сильфида" и душераздирающем материале о пригородных электричках. Карательница!

На следующий день Александра Валерьяновна приносила кучу словарей и учебников, разворачивала передо мной, тыча палец с серебряным кольцом в нужные страницы по закладкам, которые сделала ночью специально для меня. Как Еве, откусившей запретного плода, мне становилось стыдно и хорошо: я скатывался и скатывался. Истрёпывалось и страдало мое вдохновение. Вот только что взобрался на вершины творчества и раздулся от горного ветра в райских кущах Мельпомены, а с появлением Пиковой Дамы нашей редакции, куда-то необратимо скатывался, как на санках. Я становился слаб от старухи, но, к счастью, ненадолго.
Казалось, что таким образом хладнокровная (и вообще бескровная) корректорша борется не против безграмотности, а против моего живого слова, идущего от сердца. Завидует, старая стукачка, думал я, никак не угомонится! Зажимает горло демократической прессе! Преследовательница открытого общества и свободной журналистики! Я прям, чувствовал, как у нее сводит мышцы во рту и еще кое-где от моих свежих эпитетов и актуальных озарений. Ненавидя и боясь ее, как личного врага номер один, я вежливо сопротивлялся и все равно писал так, как нужно мне, как диктовал внутренний голос, божественное вдохновение и якобы тесная связь с космическим астралом. Господи, да кто она такая? Корректорша! Ее место сидеть с лупой, выискивать козявки-запятые и склевывать их молча. А она раскудахталась! Ее дело - техническая правка. Корректорша - это всего-навсего обслуживающий персонал для молодых и амбициозных гениев, уборщица текстов. Что она о себе возомнила? Что она понимает в афоризмах и парадоксах? Да что она понимает вообще в языке, в чувствах, в жизни?

Наполненная шутками и весельем, вся репортерская, набитая до отвала молодыми гениями, боялась и терпела корректоршу. Входила она тихо-тихо, выпускала свой длинный липкий язык и сжирала всех живьем. Она превращала всех независимых гениев, хвастающихся друг перед другом своим мастерством, в питательных насекомых всего одним словом. Оксюморон, да и только. Она смотрела ехидно, это было обидно и унизительно, чувствовать, что тебя сожрали с потрохами и переваривают. Все замолкали и тужились над распечатками, стараясь родить синоним, нужное время и сравнение. Тут уж всем было не только не до смеха, а не до жизни. Другая стилистика.

Удивительно, но железная и непримиримая Александра Валерьяновна, не делающая исключений и любимчиков, единственная, кто оценила мою первую поэтическую публикацию. "Сергей, вы такой мощный поэт... Вам надо работать дворником и жить в подсобном помещении, как Андрей Платонов", - сказала она грубым голосом, как бы между прочим, на застолье в честь чего-то очередного и закурила "Балканскую звезду". Тогда я впервые толком рассмотрел и запомнил ее лицо. Обратил внимание, что в таком, уже совершенно никому ненужном лице, свисающим в авоське морщин в бездну, что-то проскальзывает живое и человеческое. Раньше я и представить себе не мог, что буду рассматривать и запоминать ее лицо, размышлять над тем, какая в нем загадка. Я просто боялся смотреть ей в лицо и во влажные насмешливые глаза, как у очеловеченного хамелеона. Да и что бы я мог там найти, в этом лице? Только смерть. А теперь мне стало интересно: кто же там скрывается живой? Кого это сморщенная старушка прячет в себе? Кто там, за этим ворохом бумаг, редакций, издательств, энциклопедий, словарей? Кто это там в ней меня рассматривает сквозь увеличительное стекло времени? Кто помнит все лагеря и оттепели? Это ведь именно она правила все тексты о стройках коммунизма, громкие статьи о врагах народа, это ведь она правила. Это ведь она сейчас ищет ошибки в листовках избирательных штабов, это ведь она шлифует пропаганду политиков. Это ведь она делает вид, что времена всегда одинаковые. Это ведь она всю жизнь правила, чтобы газеты выходили по правилам русского языка, чтобы все было без ошибок. Но жизнь-то в результате стала одной большой неисправимой ошибкой. Как же так получилось? В этом виноват тот, кто скрывается в ней, кого она прячет. Кто еще живет в твоей суровой душе, как в коммунальной квартире? Признавайся, железная бабка-хамелеон! Выходите, покажитесь, не бойтесь меня, сейчас не сталинские годы и травля Мандельштама вам не грозит. Но корректорша не верила и всем своим строгим видом говорила: грозит, грозит, я буду скрываться от вас до последнего вздоха! Это грозное эхо памяти раздавалось от ее тихой походки, когда она шла по коридору.

Никто из старухи не выходил. Ничто из старухи не выходило. Она надежно прятала что-то очень дорогое, как прячут любовников или незаконно рожденных детей, или как бросают детей, а потом берегут эту тайну. Корректорша прятала в себе лагерного инвалида, что-то неприглядное, слабинку, за которую я-то и хотел ее схватить и, наверное, помучать. Она прятала в себе то, за что ее могли бы истребить при Сталине, а сейчас просто за это высмеяли и подорвали бы ее авторитет старейшины и мудрейшины. Ей необходимо оставаться суровой железной бесчеловечной беспощадной, а может быть даже и фригидной, как того требует общество. Ведь никто не удивится, что старушка в восемьдесят лет фригидна? Так ведь и должно быть, это закон натуральной природы.

Я возмущался, как в одной корректорше может совмещаться любовь к высокой поэзии и жесткая целенаправленное уничтожение этой поэзии в моих гениальных текстах. Все-таки однажды я выследил её и понял, кто скрывался в старухе.
Наша редакция находилась в общежитии института физкультуры, в здании, построенном пленными немцами после войны. Мимо репортерской, с полотенцами наперевес, мочалками и мыльно-рыльными пакетами, полуголые юные спортсмены уверенной походкой ходили мыться в свободный душ на нашем первом этаже. Мне нравилась одна спортсменка в голубом халате, приходившая мыться поздно, самой последней. О ней писали в нашей газете, что она подающая надежды метательница копья и новая звезда всего российского семиборья. Я потихонечку выслеживал красотку, но пока не отваживался с ней заговорить, ожидая очередной пьянки, где наберусь храбрости и поднимусь в студенческие номера за интервью. Студенты ходили и днем, и вечером, но звезда всегда приходила последней.

Посиделки в редакции затевались довольно часто, а в газетные дни все засиживались до ночи. Корректоры не уходили, пока не подпишут номер, а после немного выпивали вина. Так вот, в тот вечер я оказался ответственным лицом и дожидался сдачи номера в печать. На первой полосе - репортаж с губернатором, нельзя опростоволоситься. Уж полночь близилась, а Александра Валерьяновна исчезла. Герман на месте, ньюспейпер в пике, а Пиковая Дама неизвестно где шляется. Простой производства! Срыв сроков! Разгильдяйство и вредительство! Это ж политическое дело в конце концов!
Полный недоумения, я зашагал по коридору общежития. Офисы закрыты, вахтерша смотрит телевизор. Тишина, как в мавзолее. Жена обзвонилась и матерится. Вдруг из глубин коридора раздалось стонущее эхо и перебило мои мысли о жене. Стоны и тупые звуки возни исходили от запасной лестницы, ведущий наверх в комнаты студентов, откуда являлась спортсменка в голубом халатике. Полуночные низкие стоны в безлюдном коридоре общежития института физкультуры. Зловещие стоны раненого копьем животного. Стонала наша бабка. Я узнал ее и страшно перепугался, представив картину бабкиной смерти от инфаркта под темной лестницей, а также немного расстроился, понимая, что мне поручат писать некролог об этом морщинистом мастодонте с седой косичкой. Ну что она, выпила стакан вина и с лестницы свалилась? Боясь увидеть корректоршу в луже крови, я аккуратно на цыпочках подошел к очагу стонов и заглянул в лестничный проем.

Я увидел сплетение двух тел, целующихся взасос, как Брежнев и Хонеккер. Бабка в желтой кофточке, дрожа от страсти и не в силах совладать с наслаждением, стонала чревом и легкими, как понукаемый верблюд. Она не слышала своих стонов. Молодая спортсменка в распахнутом голубом халате и полотенцем на голове закрывала старухины уши ладонями, с силой прижимая морщинистую авоську лица к своим юным губам. Бабка изнывала от нежности, держа руки на открытых девических грудях, словно клялась на Библии в суде. Нежность ослабила бабку. От бессилья она не могла толком сжать эти груди. Бабка еле-еле стояла на ногах и не падала только потому, что копьеметательница держала её за лицо.
Ударная волна страсти отбросила меня назад. Не понятно чему я обрадовался. Так вот что скрывает корректорша - нежность! Это до сих пор нужно говорить шепотом, на ушко, на кухне. Она скрывает нежность от общества и вычеркивает ее из всех чужих текстов, как человеческую ошибку.

Александру Валерьяновну я зауважал, как музу. Я в нее тайно влюбился. Через несколько месяцев она ушла на заслуженный отдых. Позвонила мне однажды: "Сергей, я хочу подарить вам свою библиотеку поэзии. Вы не откажитесь?". Для меня это был неожиданный подарок: Пастернак, Цветаева, Прасолов, Жигулин, Платонов, Бродский - все достанутся мне нахаляву! Господи, какое счастье...
Я пришел в ее тесную однокомнатную хрущевку. Она смотрела пристально, с абсолютным обожанием, как будто в мечтах отдавалась своей копьеметательнице. По-моему она просто хотела меня увидеть. Артрит вывернул все суставы наизнанку. Александра Валерьяновна не могла взять в руки ни одной книги. Даже лист бумаги причинял ей сильную боль. Я засунул в сумку издания поэзии 60-х, 70-х, 80-х годов, за которыми раньше охотились и могли убить. О чем-то мы поговорили. Потом она обрадовалась и смотрела на меня восхищенно, любя. Это сейчас я понимаю, что такие взгляды возникают перед смертью, как просьба о помиловании, но тогда я даже не растерялся, а как дурачок, уверенно сказал: "Поправляйтесь и возвращайтесь на работу!". Я не очень верил в смерть. По-моему, я даже не поблагодарил, не сказал спасибо, торопясь рассказывая, как мы все по ней соскучились, как надеемся, что она снова покажет свой придирчивый профессионализм и драгоценный сарказм. Я не очень верил в смерть и сомневался, что бабка все-таки умрет. Может быть этой глупой надежды, которая веяла от всего моего тела и хотелось ей напоследок. Может к этой глупой надежде Александра Валерьяновна так привыкла в моих текстах, что не захотела ее искоренять из последних дней своей жизни. Она посмотрела с неестественной (противоестественной?) добротой и улыбнулась мне, как улыбаются маленьким девочкам, когда их обманывают, понимая, что так будет лучше.

www.vestinsky.ru

Фото Brett Lindell

23 АВГУСТА 2015 СЕРГЕЙ ВЕСТИНСКИЙ

Ссылка:

Смотрите также

#ЗНАКОМСТВА, #ЛЕСБИ, #ОТНОШЕНИЯ, #ПРОЗА

25 "искусственных" красавцев, фото которых мы бы точно лайкнули

Скажем прямо: надеяться на успех в приложениях для знакомств - это искать иголку в стоге сена. Но представьте мир, в котором мы могли бы разнообразить нашу интимную жизнь с помощью искусственного интеллекта!

Наступает лето! На охоту выходят борцы за нравственность и полиция

"Гормон любви" окситоцин в буквальном смысле лечит разбитое сердце

Раньше считалось, что окситоцин помогает нам испытывать только чувства привязанности, эмпатии и доверия. Однако вырабатываемый гипоталамусом мозга "гормон любви" в буквальном смысле "склеивает", то есть восстанавливает клетки сердца.

Долго и счастливы: как построить отношения, которым не страшен кризис

Бывает ли в реальной жизни "жили долго и счастливо"? И если да - что для этого нужно сделать?