КВИР - Эйджизм и христианство

Эйджизм и христианство

Если говорить об "эйджизме" в искусстве (а это тоже форма философии), то я бы назвал Александра Иванова, - при всей условности термина (эйджизм) в применении к 19 веку.

Фрагмент картины Александра Иванова "Явление Христа народу", 1837-1857

В широком смысле слова, речь идёт о внимании к юношеской натуре - в качестве героя, персонажа, сексуального объекта. (Не обязательно центрального в сюжете, но эмоционально важного в структуре произведения). Что не означает, разумеется, не-внимания к другим персонажам; но в "Явлении Христа..." хорошо заметна мотивация этого рода.

Чувственность и сексуальность - вечная тема. Нового в этом, конечно, нет. Обнажённое тело "святых" веками становилось удобным поводом для эротических эмоций. К примеру - Святой Себастьян, чья "напряжённая" и "пронзённая" плоть всегда являлась чувственным "пособием" для миллионов европейцев.
С развитием реализма плоть обретала новую убедительность, сталкивая "вечные" библейские сюжеты с земным и "текущим" Эросом. По иронии судьбы (и логике жанра) телесный реализм "оспаривал" (и даже "убивал") духовные значения христианских книг, усиливая чувственную "магию".
О такой опасности для библейских истин говорил ещё Достоевский, замечая, что от изображения "мёртвого Христа" Гольбейна-младшего "вера может пропасть". Реализм в изображении трупа слишком доминировал над мифом воскресения - в силу самой эстетики.
То же самое можно сказать и об Эросе. "Тайная" эротика 19 века в классических полотнах - зримо убеждала наблюдателя в чувственной "правоте", заставляя христиан видеть в "вечных" персонажах "портреты" собственных соблазнов и грехов. Академические штудии обнажённой натуры, - формально являясь этапом в освоении классической школы, - дышали (часто) тайным эротизмом, который, наконец, освободился от классической "легенды" в эпоху Серебряного века.
Реализм, по сути (в эстетико-философском смысле), питался любованием материальным миром, ограничивая круг своих интересов "плотностью" условного Творения. Даже в интерпретации религиозных сюжетов реалист исходил из "незыблемых основ" земного бытия, изображая его в деталях.
Детальность реалистического взгляда (априори) конкурирует с мифологией, как очевидность конкурирует с абстракцией. Изобразительные сюжеты (с развитием искусства) вступали в визуальный (и содержательный) спор с догматами религии. И если "слову против слова" легко было утверждать библейскую правоту на поле словесности, - то реалистическая изобразительность - часто была убедительней мифа, поскольку поле спора - было полем чувственных значений.

...Вряд ли стоит объяснять, что в картине Иванова взгляд "цепляется" за несколько сюжетов одновременно... Христа - вдалеке. Иоанна с крестом, за голого раба с иронией в лице. И - юношу со старцем (поскольку нагота и гениталии - естественный центр внимания). На этом сложном поле и разворачивается "битва титанов": христианской "вечной жизни" - с ценностью земного бытия (во всех его аспектах - земной свободы, опыта и чувственной любви).
Можно бесконечно углубляться в этот важный мировоззренческий сюжет - о споре реализма с христианством. Но сейчас важнее убедиться, что обнажённый юноша в картине - не случайная уступка страсти самого автора - в ущерб основной идее.
Герой интересен художнику в полноте своего чувственного облика. Живописное, сильное тело - в богатстве бликов и оттенков... Эротичное и стремительное, с приоткрытым членом (вполне реалистичным), что довольно редко для произведений, где нагота и гениталии не должны нас отвлекать от содержания.
И хотя изображение пениса (кстати) - давний сюжет всевозможных "святых семейств", юношеская сексуальная "атрибутика" всё же отличается от "невинной" наготы Христа. Нагота здесь совсем не невинна, она осязаемо-чувственна и противостоит центральному догмату. Как ни странно это прозвучит, юношеский член - и фигура Христа - создают в картине сложное (смысловое, философское) напряжение. Духа и плоти, земного и небесного.
Чувственная природа юности сопротивляется догмату христианства с особой силой - с позиций природной логики. В картине нет ни одного достойного оппонента Христу - кроме этого голого мальчика с неистребимой силой его юности. Рабы, хозяева, богатые и бедные - готовы рано или поздно принять идею "падшести" этого мира, - поменять идеологию, культуру и традиции. (Так и случится в истории).
Но бунтарская природа ранней юности не подвластна "чарам" христианства - и всегда в оппозиции. (Не случайно вечная претензия священников - отсутствие подростков в церквях. А о "пубертатных" годах юноши Христа не известно в принципе ничего). Юность оппонирует религии всегда. Герой Иванова - один из таких оппонентов.
Формально Иванов строит картину "от зрителя", помещая посетителя музея в группу грешных персонажей (среди неверия, сомнений и надежд). Главная фигура - дана в отдалении, на подходе к группе грешников. Она вполне "бесплотна" и почти нематериальна. Автору важен контраст яркой и земной наготы на переднем плане - с "нездешностью" духовного порядка. Казалось бы, сюжет вполне академический...
Но здесь и возникает то, что в советские годы называлось "неконтролируемым подтекстом". Детальность переднего плана позволяет Иванову развернуть "театр мужской эротики", который (по известным причинам) волнует его не меньше христианского сюжета. Да и "выписан" он убедительней и ярче.
Мужская чувственность перекрывает схематизм "духовного" замысла. При желании мы можем видеть в этом что-то "личное" (борьбу со своими "демонами"). Либо "педагогическую" задачу (выписывая соблазны, автор надеется расстаться с ними на пути к "Спасителю").

Насколько убедителен Иванов на этом пути - судить публике. Но (как часто бывает в искусстве) натура и страсть исполнителя - опрокидывают теории автора. Гимн красоте мужского тела (чувственности - как таковой) упрямо конкурирует с духовным обликом Христа - стандартным и бесплотным.
В итоге полотно распадается на части, "рвётся" на отдельные куски, - где старик и юноша составляют отдельную "повесть" - со своим философским сюжетом.
Любование юностью и очевидный скепсис во взгляде на старческое тело (старчество в принципе) даны в двух персонажах, но в рамках одной важной темы... Движение от юности к смерти - классика жанра. По сути, эти двое - почти иллюстрация к заветам эпикурейцев. "Memento mori" рифмуется с водами Леты, образом текущего времени. И никакой Христос - с его "вечной жизнью" - не опровергает (в красках этого сюжета) трагичности старения и утраты юности.
Мимолётность красоты (её особая ценность), гимн волшебной юности и прекрасному Эросу - смысл живописной группы в углу полотна, которая (пожалуй) бьёт рекорды по цитируемости, затмевая христианскую тематику.
"Возрастное" тело заведомо проигрывает юному. Не случайно бёдра старика скрыты драпировкой. Старость лучше прикрывать, а юность демонстрировать. Эллинский подход к теме задвигает христианский мотив в угол сюжета... Интересно, кто (за годы экспозиции картины) рассматривал условную фигуру Христа с той же гаммой любования и смятения, что накрывают зрителя при виде этой пары? Живая плоть - залог живых эмоций. Подёрнутый же дымкой образ "Учителя" рождает в голове не более, чем абстракции.
Эротизм - важный персонаж картины. И кажется, не будь условностей цензуры, пенис избежал бы здесь понятного "обрезания". ) Это - гимн мужскому Эросу, столь же бессмертному, как и Христос. Поскольку юность вечно обновляется, чередуя волшебные лица, - но вечной остаётся её метафизическая красота (и сексуальность, разумеется, вопреки бесполому завету христианства).

У картины Иванова я уже не столь категоричен в осуждении "эйджизма", привычного в среде ЛГБТ-друзей. Утрачивая юность, не факт, что обретаешь взамен что-то ценное, в виде компенсации. )
Иванов говорит мне о том же... Старость, с точки зрения художника, порой не обладает преимуществами мудрости и опыта. Старик за плечами юноши - вряд ли имеет лицо мудреца, близкого к тайнам жизни. Он так же простодушен, удивлён, заинтригован, устремляя взгляд туда же, что и его юный сосед.
Это жест, скорее, внутреннего (духовного) равенства, нежели превосходства, умудрённости и опыта. Старик лишён примет учительства: он, скорее, простодушен (как и подобает мудрым старикам). Лишь печали в глазах побольше - вместо юного, земного любопытства. И это тоже - часть философской темы "двоих" - смотрящих в одну сторону.
С надеждой, печалью и равенством. Туда, где "вечный берег" и "последняя река".

01 ОКТЯБРЯ 2018 ALEXANDR HOTZ

Ссылка:

Смотрите также