КВИР - Джоконда

Джоконда

Он чиркает спичкой и подносит огонёк к сигарете, аккуратно прикрывая его, будто птенца.

Затягиваясь, отводит запястье в сторону - легко, изящно, как какой-нибудь уличный художник. Именно так он и выглядит на той самой чёрно-белой фотографии, завалявшейся в одном из бесчисленных альбомов, что громоздятся в моём стеллаже. В самом первом цифровом фотоаппарате, который курсе на втором мне подарили родители, была опция "ЧБ". Вот я и выпендривался, как мог.
Федь, затянись-ка снова...
Он затягивается и подмигивает. В этот момент я нажимаю на "курок" - и ещё раз, и ещё, благо места на карте памяти предостаточно. "Мы в одной лодке!" - читаю я в Федькиной мимике. "Лодка" - это дымная кухня, тесноватая, но с высоким потолком, под которым чернеет решётка вентиляции. Оттуда тянет холодом. Таких морозов не было давно: стоит высунуть нос в форточку - и тебя словно продувает насквозь. Даже в комнате, где кто-то уже начал устраиваться на ночлег, прохладно, а здесь, на кухне с жёлтым тускловатым светом, у газовой плиты, ещё можно жить.
- Федь, спички есть ещё?
Он не признаёт зажигалки. Говорит, дед в своё время научил его затягиваться именно так, от спички. Так, мол, вкуснее. Мне не понять, я не курю.
- Федь, тебе налить?
Он охотно протягивает пластиковый стаканчик с каплями красного на круглом хлипком донышке. Я открываю маленький краник у основания большой картонной коробки, и из него в Федькин стакан хлещет кислая белая струя. Чокаемся молча, делая из хрустящих стаканов "кучу малу". Он снова подмигивает, отчего мне становится больно, как от укола. Ведь я ненавижу Федьку... Нет, не так. Я хочу его возненавидеть. Изо всех сил хочу. А он, тварь такая, кажется, знает обо мне всё. Я перед ним, как пустая бутылка, как засвеченная фотоплёнка, на которую он смотрит, прищурившись.

Ему очень шёл фотоаппарат. Старенький - не то "Киев", не то "Зенит". Я в этом не разбираюсь ни хрена. Худощавый, с немного растрёпанным мужским каре, в длинной куртке, напоминающей плащ, и обмотанный шарфом, Федька больше вписывался бы в улицы какого-нибудь Амстердама, Лондона или Питера. А он всё ходил тут и там и щёлкал - то кремлёвскую стену, ползущую по склону оврага, то заколоченное окно вросшего в землю купеческого дома, помнящего если не Ополчение, то уж Пешкова точно, то последний теплоход в ледяной волжской воде.
Как так вышло, что Рита одной из первых попала на какой-то из его снимков? Чуть склонив голову, с растрёпанными от ветра волосами, она стояла словно на краю земли. Там, за её спиной, начиналось ровное серое небо. Взглянув на это фото - разумеется, чёрно-белое, сделанное по всем вековым канонам, - с проявителями, закрепителями и проч., и проч., я ощутил вселенский пронзающий холод, словно меня, как мячик, забросили в ту самую бездонную серь, и кругом ветер и только ветер. Рита едва заметно улыбалась, подобно Джоконде, и, будто грелку, прижимала к груди сумочку. Примерно тогда же я решил, что хотел бы себе именно такую девушку. Мне Рита улыбалась куда явственнее, аккуратно поправляла волосы, поднимала ворот плотного свитера, закрываясь от наступающей зимы. И вот я решил, что пора бы действовать, и тут - Федька. Он подсел ко мне на какой-то скучнейшей лекции и стал рисовать женскую фигуру на пустом белом листе, положенном сверху на книгу. Штрих - и локон волос, штрих - и ещё один. Рисовал он, пожалуй, не хуже, чем фотографировал, и, глядя, как вгрызается в бумагу карандаш, я ожидал, что вот-вот из-под него покажется девушка с улыбкой Джоконды, но чем больше я смотрел, тем больше мне почему-то казалось, что фигура не женская, а мужская, а в локонах, набросанных простым карандашом, всё отчётливее видел Федькино каре.
"Автопортрёт?" - шепнул я как можно непринуждённее, но, кажется, получилось слишком уж тепло, можно сказать, нежно. В ответ он подмигнул и шепнул чуть громче:
"Портрет неизвестной. Начало двадцать первого века. Простой карандаш, тетрадный лист..."
"А что за книга хоть?"
Он приподнял листок и показал обложку:
"Маркес. Сто лет одиночества".
Я сходу поймал волну: тягучую, гудящую, как глуховатое эхо, заполняющую собой всё пространство аудитории, в которой парты спускаются амфитеатром. Густой минор с лёгкими вкраплениями мажора, облачность с прояснениями за новенькими, поднимающимися до потолка, стеклопакетами. Боль, непреодолимая Федькина боль, выносящая и его, и меня на один и тот же берег.
"Ты уверен, что неизвестной?" - я чуть не подмигнул в ответ и тут же понял, насколько точно попал, в самое "яблочко".
"Три месяца..." - он улыбнулся почти, как Джоконда, и громко зашептал: "Три месяца люблю Риту. Что мне сделать? Мне скоро исполнится девятнадцать. Что у меня в жизни было?.. С чего начать? Посоветуй! У меня никогда не было девушки..."

Я всё-таки открываю форточку и глотаю воздух - ледяной, тяжёлый, как айсберг, как какой-нибудь цемент, который, застывая, парализует изнутри. Наверное, как раз про это можно сказать: в жилах стынет кровь. Мне хочется ещё раз ощутить этот холод и представить, что там, внизу, - не спальный район с бетонным фабричным забором и круглосуточным супермаркетом на углу, куда кто-то отправился за добавкой, а жаркая южная авеню, стена дома от крыши и до самого фундамента увита бугенвиллеями, а на примятой траве разбросаны плоды гуайявы.
- Карик, ну, еб твою мать, поддувало закрой! У меня сейчас почки в сосульки превратятся!
Все вдруг снова толпятся на кухне. Бас и девичий хохот. Дым коромыслом. Картонная коробка с краником пуста. Федька одной рукой тушит сигарету, другой - обнимает Риту. Она ёжится от ворвавшегося холода и ещё крепче прижимается к Федьке. На какой-то из фотографий я помню выражения их лиц: она - уставшая, полусонная, но улыбающаяся, с ямочкой на щеке. Он - умиротворённый, успокоившийся, согревшийся, с ровно лежащими локонами. Я ненавижу Федьку и смотрю на Риту как на бугенвиллею, до которой не смог дотянуться. Я спрыгиваю с подоконника на кухонный линолеум и плетусь в комнату. Там, на разложенном диване, лежат вповалку несколько тел. Я пристраиваюсь с краю и фантазирую, будто еду куда-то в холодную ночь в битком набитом плацкарте, стараясь не слушать разговоров в соседнем отсеке.
- Жениться? На пятом курсе, - говорит за стенкой Федька.
- Почему на пятом?
- Потому что на четвёртом она не хочет...
Всеобщий смех: мужской, девичий, трезвый и не очень. Ритин тонкий, ускользающий, теряющийся в нестройном хоре. Я ловлю край одеяла и пытаюсь укрыться, но из этого ровным счётом ничего не выходит, и я лежу и дрожу от холода, хотя в комнате уже порядком надышали. Я думаю о том, что убегу отсюда, как только откроется метро, буду ехать совершенно один в длинном пустом вагоне, пытаясь не проспать Московскую. Нужно вылезти, пока поезд не сменит направление и не поплетётся в Сормово... Метромост ещё не построили, и в мою Нагорную часть поезда не ходят, так что я пересяду в маршрутку или в трамвай на худой конец... Я думаю о том, лишился ли уже Федька девственности или ему это только предстоит. И почему-то чувствую, что пока ещё предстоит. Значит, пока мы "в одной лодке".

"Встань левее, прислонись немного к стене, ну, знаешь, как в метро прислоняешься к двери, на которой пишут "не прислоняться"...
Щёлк! И ещё раз - щёлк! Федька встаёт в позу фотографа: чуть склонившись, расставив ноги "треногой". Я ощущаю шершавость кирпичной стены, которую когда-то белили, но побелка почти вся отвалилась, осыпалась под ноги, а окно заколотили. К древнему опустевшему дому в двух шагах от нашего факультета я прижимаюсь, как к родному человеку, как к большой нагретой печи, рассеивающей тепло. Фотографии я потом так и не увидел и лишь представлял, что среди всего этого ветра, среди холода, есть я и заколоченный дом, наполовину вросший в землю. Пройдёт ещё несколько лет, и его снесут, выжгут, как держащую оборону плесень, вверх потянутся заросли арматуры, схваченные бетоном. Федька будет вместе с Ритой до самого пятого курса, а потом они расстанутся. Бросит его вроде бы она, а затем, ещё лет через пять, выйдет замуж то ли за его одноклассника, то ли за дальнего родственника. Федька пока останется холост... Меня всё это уже мало будет интересовать, потому что на пятом курсе я женюсь сам.

Хлопает входная дверь, и в прихожую вваливаются ушедшие за добавкой. Они принесли коньяк - тёмно-жёлтый, как мёд, и жгучий, как кислота, раздирающая всё изнутри. Окончательно решив, что этой ночью не буду спать ни секунды, я пью одну стопку, другую, третью, запиваю остатками сока, глотком белого, сохранившегося на дне одного из пластиковых стаканчиков. Смех становится чуть дальше, а Федька снова чиркает спичкой и курит.
- Федь... - зевает Рита, прижимаясь к его плечу. - Я вся провоняла твоими сигаретами...
В ответ он целует её в макушку, как ребёнка. Я ещё ни разу не видел, чтобы он целовал её в губы. Когда все решают выйти покурить на лестницу, я тоже иду вместе с толпой, закуриваю, хотя не курю, и высовываюсь в окно, чтобы снова вдохнуть леденящий тяжёлый воздух. Там, внизу, на узкой полоске асфальта перед подъездом, расчищенного от снега заботливым дворником, догорают бычки. Я швыряю недокуренную сигарету и мысленно лечу вслед за ней. Здесь невысоко. Насмерть, наверное, не разобьюсь, но шею сломаю. Может быть, тогда Рита придёт ко мне в больницу?
- Карик, ты чего, эй!
Я понимаю, что блюю, и капли блевотины цвета коньяка и смеси вин падают на козырёк подъезда, на асфальт рядом с бычками, на подоконник этажом ниже. Кто-то хлопает меня по спине и втаскивает обратно в подъезд. Прямо перед собой я вижу лицо Риты, на котором - испуг вместе с сочувствием.
- Ты же чуть не упал... - говорит она едва ли не со слезами на глазах. - Ты чего?..
А затем меня кто-то обнимает крепко-крепко, и я вижу кусок крашеной стены и побелку потолка и чувствую, как бьётся чьё-то сердце - то ли моё, то ли не моё.
- Я тебя чувствую... - шепчет мне в ухо Федька, и я ощущаю сладковатый запах перегара.

Дом был увит бугенвиллеями от фундамента до крыши. Откуда-то сверху кричала птица, но её не было видно. Вскрикнув ещё несколько раз, она замолчала. Помню, что я шёл по траве, вдоль аллеи, усаженной смоковницами. Там они были именно смоковницами, хотя в жизни я бы говорил "инжир". Зрелые свинцовые плоды перекатывались под ногами. Федьку я узнал сразу: то же каре, только схваченное сединой, те же тонкие черты лица, изящная морщина на лбу, седая щетина. Вместо длинной куртки на нём была свободная футболка, вбирающая в себя воздух пузырём, на ногах - шлёпанцы. Он подмигнул мне, и на лице возникла улыбка Джоконды. Помню, что обнял его и ощутил мерные удары чьего-то сердца - уть, уть, уть.
"Я тебя чувствую..." - шепнул Федька так, как мне ещё никто никогда не шептал.
"Ёб твою мать, Федька! Сколько должно было всего произойти, сколько льда должно было растаять, сколько нужно было выкурить сигарет, сколько пластиковых стаканчиков опустошить, чтобы мы вот так, как сейчас, обнимались под этой смоковницей и боялись друг друга отпустить! Почему мы не оказались здесь раньше, когда юность ещё не была так безнадёжно отодвинута? Почему ты говорил, что меня чувствуешь и никогда-никогда не сказал чего-то большего? Ведь жизнь могла бы сложиться по-другому... Знал бы ты, как я ненавижу тебя, Федька!" Я кричал это про себя и при этом не мог раскрыть рта. А он, тварь такая, гладил меня по затылку, будто котёнка, и целовал в макушку. Перед собой я видел ветку смоковницы с резными листьями и тяжёлыми спелыми плодами.
В следующую секунду я проснулся оттого, что стало прохладно, и понял, что с вечера забыл закрыть окно. А сейчас уже едва живое ноябрьское утро, и серый цвет на горизонте переходит в белый. Это там, в Заречной части, дымят трубы Сормова.

01 НОЯБРЯ 2020 КАРИМ ДАЛАМАНОВ

Ссылка:

Смотрите также

#ИНСТИТУТ, #ФОТОГРАФИЯ

Праздник не только для глаз: профи гей-кино для взрослых обменялись опытом в Пуэрто-Вальярте

В Пуэрто-Вальярте, Мексика, прошло мероприятие, которое нельзя пропустить поклонникам гей-кино для взрослых.

Люк Эванс: от Дракулы до Пиноккио. Фото, которые разожгут ваше воображение

Люк Эванс, один из самых сексуальных открытых геев Голливуда, не перестает радовать своих поклонников.

И снова огненные красавцы! Вышел календарь австралийских пожарных на 2024 год

Настало то прекрасное время года, когда издатели календарей устраивают соревнования. И некоторые - у кого погорячее!.. За звание самых горячих, безусловно, могут побороться авторы календаря австралийских пожарных.

15 фото Омара Аполло и его эрегированный член на обложке "Live for Me"

Американский певец и автор песен Омар Аполло продолжает радовать поклонников не только новой музыкой, но и откровенными снимками в соцсетях. Смотрим, слушаем...