КВИР - Другое детство

Другое детство

"Квир" поздравляет своего "нетрадиционного" автора Сергея Хазова-Кассиа с выходом долгожданной книги в "традиционном" бумажном виде и публикует два отрывка из неё.

Сергей, "Другое детство" - это твое детство? Насколько автобиографичен роман?

Это, безусловно, моё детство, но это в то же время и детство тысяч других молодых людей и девушек, прошедших тот же путь от полного неприятия себя, от растерянности и одиночества до понимания, что их ориентация - это не болезнь и не грех, и можно быть счастливым без оглядки на мнение окружающих.
Если говорить о фабуле и персонажах, то все герои романа - реальные люди, у некоторых я даже имена менять не стал, настолько сложно было придумать новые имена людям, с которыми так сроднился. Реальны и все переживания, сомнения, метания героя - это то, что чувствовал и чем жил я, когда мне было 8, 14, 17 лет. А вот сюжет автобиографичен лишь частично, здесь беллетристика переплетается с реальными фактами.

Считаешь ли ты свое собственное детство счастливым?

А что такое счастливое детство? Мама-папа-я-спортивная-семья с улыбающимся во весь рот ребёнком, который за завтраком поедает кукурузные хлопья? Нет, такого детства у меня не было, я жил в обычной советской семье, мама одна воспитывала меня и брата, ей приходилось много работать, методы воспитания оставляли желать лучшего, но тогда, кажется, иначе мало кто умел. Могу ли я сказать, что оно было несчастным? Ну некоторым привелось родиться в семье алкоголиков, кто-то провёл детство в детдоме, или вот некоторые мои соседи по двору с 10 лет нюхали клей по подъездам, а сегодня многих из них нет в живых. Наверное, они бы посмеялись надо мной, если бы я стал изображать из себя жертву.
Моё детство не было счастливым или несчастным, оно было другим. Именно из-за того, что ко всем обычным детским и подростковым трудностям добавлялась эта вот особенность, которая в пять лет кажется небольшой необъяснимой странностью, а в 13 вырастает в нерешаемую проблему, от которой хочется то ли спрыгнуть с крыши, то ли никогда не родиться.

Как ты считаешь, в чем принципиальные отличия взросления российских геев поколения сайтов знакомств, Вконтакте и Путина?

Я писал репортаж для The New Times об ЛГБТ подростках и общался с разными мальчиками и девочками со всей страны. Это было странное ощущение. С одной стороны, они сильно отличаются от меня и моих ровесников, у них больше информации, им легче встретиться, найти общение, в сложных ситуациях есть разные организации, которые могут оказать психологическую и иную помощь, но в то же время, они точно так же чувствуют себя наедине со своими проблемами, отрезанными от мира, непонятыми, заброшенными, одинокими - точно так же, как и мы 20 лет назад.
Их преследуют одноклассники и иногда учителя, на них пытаются "воздействовать" родители или, не дай бог, школьные психологи, у них есть доступ к Интернету, но часто нет ни одного заслуживающего доверия источника, который бы всё разложил по полочкам. Одно дело, когда о том, что быть гомосексуалом нормально, тебе говорит твой ровесник Вконтакте, другое - когда это объясняет учитель в школе или профессиональный психолог, как это происходит за границей. И в этом они очень похожи на нас, детей 90-х: мы точно так же метались в поисках информации, запертые в одиночестве своей ориентации.
Сайты знакомств позволяют легко найти сексуального партнёра, но, как это ни странно звучит, в 15 лет многим не нужен просто секс, они ищут любви, а её не так просто встретить, что в реальной жизни, что в Grindr-e. Есть группы Вконтакте, где можно пообщаться, но подросткам часто негде встретиться в off-line - домой своего молодого человека или девушку не приведёшь, в клуб или в кафе рано, да и денег нет. Так что в итоге получается, что изменилось немного.
Чем отличаются сегодняшние подростки, так это своей смелостью. В СССР и в доинтернетной России, если человек даже и принимал себя, если открывался близким, если вступал в отношения с партнёром своего пола, всё равно все понимали, что надо сидеть тихо, никому лишний раз ничего не говорить, не высовываться от греха подальше. Это не только с сексуальностью, всё детство мне твердили: "Не кричи, не повышай голос, не разговаривай громко, чтобы никто не услышал, не подумал чего, не осудил". Большинство так живёт и по сей день, но тем не менее появляются единицы, даже десятки молодых людей, которые с самого раннего возраста готовы бороться за свою жизнь, за право быть собой. Я всегда смотрел на таких людей с завистью, думая, эх, мне бы их наглость, их силу, их безалаберность, их бесстрашие, у меня была бы совсем другая юность.

На какую реакцию своих родных, близких, одноклассников ты рассчитываешь?

Я надеюсь, роман им понравится. Надеюсь, что кого-то он заставит переосмыслить какие-то вещи, своё отношение к вопросу. Ещё пару лет назад одна моя подруга дала рукопись романа своей знакомой, матери 6-летнего мальчика. У родителей были сомнения в ориентации ребёнка, и, хотя они такие прогрессивные родители и не видели в этом никакой проблемы, мне передали потом, что они иначе стали воспринимать собственного сына. Для меня это самый важный комплимент: если детство хотя бы одного ребёнка станет проще благодаря моему тексту, значит я писал его не зря. Или вот один из моих друзей дал почитать роман своей маме. С мамой они вопрос его сексуальности не обсуждают, он долгие годы боялся её расстроить, хотя она, как мне кажется, любящая и понимающая мама и ей давно уже всё ясно. Так вот, по прочтении моей книги, она ему прочитала целую лекцию на тему толерантности. Это очень трогательно, это тоже мне говорит о том, что всё не зря.

Как ты думаешь, какому поколению адресована твоя книга? Зацепит ли она нынешних ровесников твоего героя?

Мне кажется, тут важно не поколение, а вот этот блок проблем, через который кто-то уже прошёл, а кто-то проходит сейчас. Несмотря на то, что на книге, согласно закону, стоит знак 18+, а сама она запакована в пластик, чтобы не дай бог ни один грамотный несовершеннолетний не увидел матерного слова и не прочёл описания сексуальной сцены, я думаю, что роман будет интересен прежде всего им. Я бы очень хотел, чтобы у меня под рукой был такой роман, когда сам был подростком.

Не кажется ли тебе, что мы живем в абсурдное время: в стране на госуровне всячески нагнетается гомофобная истерика и в то же время издаются и свободно продаются гей-книги?

Ну всё-таки "свободно" они не издаются и не продаются. Если сравнить книжные полки в 90-х и сегодня - это небо и земля. И тут дело даже не в давлении государства, а в самоцензуре: не будем печатать, мало ли что, да и деньги издательства легче зарабатывают на популярной литературе. Я три года искал издателя, кому-то просто не нравился текст, кто-то отвечал, что роман хороший, но не соответствует политике издательства, кто-то предлагал: "Ну давайте вот только уберём мат и секс". Как это "убрать мат и секс"? Так не получится. Всё же сегодня, чтобы издавать подобную литературу, нужна некоторая смелость.
Но с другой стороны, всё-таки у нас и не Иран, гомофобная истерика не выливается в преследования гомосексуалов со стороны государства, торжество традиционных ценностей пока не наступило, хотя ничто не может от этого застраховать. Будем надеяться, что те смелые, наглые подростки, с которыми мне повезло познакомиться, не уедут за границу, а будут и дальше бороться за нашу и вашу свободу.

На страницах "Квира" ты рассказывал о своем французском муже (собственно, поэтому у тебя и двойная фамилия). Скажи, какова была реакция твоего партнера на книгу? Насколько реалии его французского отрочества далеки от того, о чем рассказано в книге?

Филипп, к сожалению, не читал романа, потому что его русского для чтения книг недостаточно. Самая большая разница между его и моим опытом (помимо того, что его родители всё спокойно восприняли) - это то, что он не рос в условиях информационного голода. Да, не было интернета, но тема открыто обсуждалась на ТВ, в СМИ, в литературе. Переживания были те же, но на их переосмысление уходило меньше времени и потому тратилось меньше душевных сил.

Ты активно занимаешься политической журналистикой, ты - открытый гей. Как бы ты охарактеризовал сегодняшнюю ситуацию в России? Видишь ли ты какой-то свет в конце тоннеля? Или ты продумывал ситуацию, когда тебе, возможно, придется воспользоваться французским паспортом, чтобы уехать?

Я вообще-то оптимист, но в сегодняшней России вижу всё меньше поводов для оптимизма. Я думаю, мы погружаемся в мрак застоя, когда оставшиеся щели, откуда струится чистый воздух, и к которым прильнули все, кому не хватает кислорода, будут закрываться одна за одной. В СМИ, в литературе, в общественной жизни. Свет в конце тоннеля, безусловно, есть, но только вот насколько длинен этот тоннель? Закончится ли этот период через десять лет или через 50? Как сказала однажды редактор The New Times Евгения Альбац: "Очень не хочется умереть при этом мерзавце". Вот мне тоже хочется дожить до каких-то изменений. Но какими они будут? Государственный переворот и переход власти к диктатору или хунте? Революция и гражданская война с последующим распадом страны? Или у нас будет свой Нельсон Мандела или Вацлав Гавел, которые осуществят мягкую смену режима?
Французского паспорта у меня нет, и эмигрировать я пока не собираюсь. Я три года прожил во Франции, у меня там много друзей, Париж - красивый город, но я очень быстро понял, что жить за границей не хочу. Я люблю Москву, люблю Россию, я говорю по-французски, но я русский журналист, мне нравится русский язык, русский театр. Я начинаю киснуть в чужой среде, мне хочется домой.
Проблема, безусловно, в том, что никто не знает, как будет развиваться ситуация. Я не знаю, где тот рубеж, когда нужно будет уезжать. Когда закроют последние независимые СМИ и не станет работы? Когда возникнет опасность, что могут закрыть границу или отобрать заграничные паспорта? Когда будут грозить за что-нибудь тюрьмой? Когда появится угроза жизни и здоровью? Я вовсе не герой, когда-то момент для сбора чемоданов может наступить. Ну и ко всему прочему я живу не один, Филиппу очень нравится Москва и он тоже не хотел бы уезжать, но его мнение и его лимиты тоже играют важную роль.
Но очень надеюсь, что уезжать не придётся и можно будет понемногу точить этот камень самодержавия-православия-народности.

(фрагменты)

ххх

- Ну ты чё расселся-то нах. Один на всей скамейке. Давай двигай жопой.
Здоровый, как стена, парень, по виду года на два старше меня (хотя мы наверняка были одногодки), плюхнулся рядом и так широко расставил ноги, что натянулись его серые "семейники". Наверное, из соседней школы. Откуда у них только берутся такие бугаи? Вот кого надо в армию отправлять раньше срока: всё равно никакого толку не выйдет. Он, наверное, теорему Пифагора до сих пор не выучил, что ему в старших классах делать? Вообще-то это была моя очередь в кабинет хирурга, но я решил не настаивать и пропустить бугая вперёд.

Было зябко и неуютно. Деревянная скамейка не согрелась даже после того, как я просидел на ней несколько минут. А тут ещё пришлось подвинуться, и я не мог справиться с покрывшими всё тело мурашками. Вокруг стояли, сидели, ходили голые, в одних трусах, парни из разных школ. Среди них были и мои одноклассники, но они как-то затерялись в толпе, так что я чувствовал себя одиноко в недружественной и даже угрожающей среде.

Я боролся с желанием поднять глаза и смотреть на всё, что происходит, раньше я не видел такого скопления голых тел. На пляже видел, конечно, но там они смотрелись органично, поэтому было неинтересно за ними наблюдать. А здесь, в узких грязных коридорах военкомата, где то и дело сновали туда-сюда врачи и медсёстры в белых халатах, а также какие-то невероятно толстые люди в форме и с красными лицами, раздетые подростки смотрелись странно и не к месту. Это возбуждало интерес, но я боялся, что кто-нибудь его заметит, поэтому уставился в пол. Иногда удавалось бросить незаметный взгляд, как, например, на семейные трусы бугая рядом со мной, но я старался тут же отводить его.

Жаль, не было рядом Артура. Мы бы держались друг друга, шутили и смеялись. Можно было бы на всех смотреть, потому что когда ты не один, это не выглядит подозрительно. Он бы, наверное, подначивал меня и издевался над моей наготой, но я уже привык к его шуткам. Ему предстояло попасть в эти стены только через полгода.

Наконец, бугай встал и вразвалку, кряхтя, как будто выйдя из бани, вошёл в кабинет. Теперь надо ждать очереди. Я сел поближе к двери. Скамейка была ещё тёплой и показалась мне даже теплей, чем та, на которой я сидел раньше. Вот уж он её нагрел-то.
Интересно, мне одному неловко или все остальные чувствуют то же самое? Бугаю было, наверное, всё равно. Его хоть на Красную площадь в одних трусах отправь, он будет так же кряхтеть, как будто это совершенно нормально - ходить полдня в таком виде перед совершенно незнакомыми людьми обоих полов. И что они там делают у хирурга?

Бугай взял меня за плечи, приподнял и повернул к себе:
- Слышь, ты, пидор, а хочешь у меня отсосать?

Подошла моя очередь. Я встал, стараясь смотреть в пол, и открыл белую деревянную давно не мытую и не крашеную дверь. В кабинете было пятеро абсолютно голых парней. Только один из них учился в нашей школе, остальных я видел впервые. Они стояли в ряд перед столом врача, осматривавшего одного из них. У меня перехватило дух, настолько неожиданным было это дефиле, но меня быстро вернула в сознание сидевшая рядом с дверью медсестра, которая произнесла механическим голосом: "Школа, класс, фамилия". Я назвался, она тем же скрипом ржавого, работающего из последних сил робота сказала: "Трусы снимаем, стоим, ждём".

Парни стояли боком ко мне, свободно, как в очереди за картошкой. Бугай так вообще заложил руки за спину и прислонился к стене. Только мальчик из нашей школы, такой же субтильный, как и я, стоял, стыдливо прикрыв чресла руками. Я и тут старался ни на что и ни на кого не смотреть, но всё же не смог перебороть себя и оглядел бугая с ног до головы. Вот это да. Такого даже в музее не увидишь. Он перехватил мой взгляд, и я покраснел до ушей. Надо было куда-то смотреть, но куда ни посмотришь, всё время натыкаешься взглядом на голое тело. Выдавали бы какие-то повязки на глаза, что ли.

Самое интересное происходило перед столом врача. Хирург (мужчина лет сорока с чеховской бородкой и редкими русыми волосами, в белом халате и круглых очках, которые при большом желании можно было принять за пенсне) крутил перед собой очередного мальчика, просил его развести руки, поднять ногу, осматривал позвоночник, а потом вдруг начал трогать его в промежности. Со мной такое уже случалось много лет назад, мне и тогда все эти действия казались слишком интимными. Мальчик стоял, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, а остальные украдкой наблюдали за ним (хоть тут я не один такой любопытный).

"Так, а теперь сам заголи головку", - сказал хирург будничным голосом. Впрочем, каким он ещё голосом мог говорить? Разве головка требует особенного пиетета? Парень сделал то, о чём его просили, после чего хирург развернул его и попросил нагнуться. Всё это происходило достаточно быстро, но мне хватило и этого, чтобы во мне что-то зашевелилось. Я испугался, что моё волнение будет замечено, это был бы полный позор. Особенно если принять во внимание этого парня из нашей школы. Я снова уставился в пол, пока очередь не дошла до бугая.

Он стоял совсем близко и исполнял все просьбы врача с каким-то отсутствующим и немного скучающим видом, будто говоря: "Ну, что тебе ещё? Головку заголить? Давай побыстрее заканчивай эту бодягу, а то мне курить охота". Я не смог заставить себя отвернуться и исподтишка наблюдал за ним. Он был красив. Широкое скуластое лицо, которое немного портило выражение скучающей тупости; развитая грудь, большие бицепсы, круглые белые ягодицы, выделяющиеся на фоне загорелого тела. Когда он проделывал все эти манипуляции со своим большим, оформившимся, неожиданно тёмным членом, я вдруг потерял контроль над собой и почувствовал, что мой собственный начинает опасно набухать.

Чтобы как-то отвлечься, я стал тараторить про себя первое попавшееся стихотворение: "Скрыла руки под тёмной вуалью, отчего я сегодня бледна..." Тут он повернулся, наклонился и раздвинул ягодицы, "Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна...". Ахматова не помогала. Самое неприятное было ещё и в том, что я оказался будто между Сциллой и Харибдой: сзади стояли зашедшие за мной мальчики, а передо мной - бугай. Я решил, что один бугай лучше четырёх свидетелей, и остался стоять к нему лицом. Я не знаю, заметил ли он что-нибудь, но, проходя мимо, смерил меня полным презрения взглядом, будто я был огромным насекомым.

Дальше началась настоящая пытка. Я и врача-то стыдился, а тут на меня смотрели пять пар глаз, которые были отнюдь не так безучастны, как хирург. Я надеялся, что моё возбуждение спадёт, но не тут-то было: несмотря на все усилия, а скорее даже благодаря им, предательский орган не становился меньше. Я ни на кого не смотрел, потому что любой взгляд смутил бы меня ещё больше, но я знал, что они всё видели и всё понимали. Наконец, экзекуция была закончена, я быстро, но с достоинством прошёл к двери, надел трусы и вышел из кабинета.

Не знаю, специально они ждали меня на улице или моя несчастливая звезда столкнула меня с ними. Я сразу почуял неладное, когда увидел бугая, окружённого пятёркой парней, таких же крупных, как и он. Они все были одеты в модные спортивные костюмы Adidas: чёрные пластиковые брюки на резинке, черные или тёмно-синие куртки, белые футболки и видавшие виды кроссовки. "Темные, зато не маркие", - подумал я маминым тоном. Отступать было поздно и некуда, нужно было пройти сквозь этот строй, чтобы попасть на трамвайную остановку. Первым начал бугай:

- А вот он, этот педрила, который на меня пялился. Ты чё, пидор, давно пизды не получал?
- А ему не нужна пизда, он же пидор!
Компания заржала над этим изысканным каламбуром.
- Ну-к поди сюда, парень, расскажи нам, как там у вас, у пидоров всё бывает?

Я шёл с каменным лицом, будто их эскапады относились вовсе не ко мне. Но долго это не могло продолжаться, потому что дорожка была узкой, и я неминуемо должен был упереться в них. Наконец, один из спортивных костюмов преградил мне дорогу и положил руку на плечо:
- А ты чё, блядь, не здороваешься, когда с тобой разговаривают?

Я дёрнул плечом, чтобы сбросить его руку, но он больно ударил меня в живот, так, что я согнулся. Кто-то толкнул меня сзади, я упал на колени, и они стали не сильно, но ощутимо пинать меня ногами. Поскольку я не оказывал сопротивления, а избивать меня всерьёз никто не собирался, это занятие скоро им надоело, но отпустить меня слишком быстро было неинтересно. Бугай взял меня за плечи, приподнял и повернул к себе:
- Слышь, ты, пидор, а хочешь у меня отсосать?

Пока один из его друзей держал меня за плечи, он расстегнул ширинку и вытащил из неё свой толстый чёрный член. Никакой эрекции у него, конечно, не было, но он под всеобщий хохот стал трясти им перед моим лицом, приговаривая: "Ну, давай, детка, ты же этого хочешь".
- Ладно, Никитос, пошли на хуй отсюда, а то вон какие-то старухи уже пялятся, щас ментов ещё, блядь, позовут, - сказал тот, что держал меня за плечи и тут же закричал в сторону, - что вы, блядь, пялитесь, пошли на хуй отсюда.
Никитос застегнул ширинку, пнул меня напоследок коленом в грудь, после чего вся компания исчезла так быстро, как будто мне всё приснилось.
Хорошо, что не было Артура. Он бы не остался в стороне, и ему бы досталось больше, чем мне.

Надо было вставать: прохожие начали на меня оглядываться. Где они раньше были и куда смотрели, интересно? Мне захотелось крикнуть что-нибудь злое в их адрес, как это сделал один из спортивных костюмов, но я промолчал, отряхнулся и поплёлся к трамваю. Пидор. Так меня не называли даже в младших классах. А если и называли, то неосознанно, до конца не понимая, что это значит. И только сегодня это определение, от которого я старался бежать, вылезло на свет, и я впервые открыто посмотрел на него.

В моей маленькой жизни начиналась новая эпоха.

ххх

Однажды на выходных, когда я по старинке стоял у раковины и чистил картошку, мама вдруг спросила:
- Ну что, как в школе дела? - этот вопрос, самый что ни на есть обычный, задаваемый детям всеми родителями, из уст моей мамы звучал по меньшей мере странно. Мало того, что её никогда особенно не интересовало, как у меня дела в школе - двоек нет, никто не звонит, и ладно, - но в последние годы она совсем отдала моё образование мне на откуп и никогда им не интересовалась даже из вежливости.
- Нормально.
- Как Артур?
- Хорошо.
- А как его девушка? - вот он, вопрос с подвохом. Мама не могла ничего знать про Катю, потому что никогда не видела её, а я на эту тему не распространялся.
- Тоже ничего, - тем не менее ответил я.
- Ну, а у тебя-то девушка есть?
- Нет.
- В твоём возрасте пора бы уже завести, нет?
- Не знаю.
- А вот скажи мне, Артём, - и тут мама подошла так близко, что мне пришлось оторваться от картофелины и посмотреть на неё, - а вот когда ты на мальчиков смотришь, ты ничего себе такого не представляешь?

Мама застала меня врасплох, даже нож чуть не выпал из рук. Впрочем, после минутной паники мне удалось вернуться в своё конспиративное настроение:
- Что такое не представляю?
- Ну, что они трогают тебя или вы ещё что-то делаете?
- Нет, - я старался отвечать максимально твёрдо. - Ничего такого я себе не представляю.
- Ну ладно, - хмыкнула мама, ничуть мне не поверив.

Я вернулся к картошке. С чего она взяла это? Откуда узнала? Материнская интуиция? Нет, в такие глупости я не верил. Сколько раз мне удавалось обманывать её по самым разным поводам, хотя она всю жизнь твердила, будто распознаёт ложь по запаху. У лжи нет запаха, есть просто люди, которые не умеют правильно лгать. К тому же почему она завела этот разговор именно сейчас, когда с Андреем всё было более-менее хорошо, и я не страдал, как раньше, и вообще был в тонусе.

Что мне делать-то с сыном-пидорасом? Может, ты ещё на панель завтра пойдёшь, чтобы деньги своей жопой зарабатывать?

Чтобы избежать дальнейших расспросов, я ушёл к себе, как только картофельная вахта была закончена. Я принялся размышлять над тем, что думает и о чём знает мама, но ответ не заставил себя долго ждать.
Она вошла ко мне в комнату, как всегда, не постучавшись. Передник чуть сбился в сторону, в руках кухонное полотенце, вид реши-тельный и немного угрожающий.
- Тогда скажи мне, Артём, кто такой Андрей?

Внутри всё оборвалось. Она знает. Я посмотрел на неё таким взглядом, каким смотрел в детстве, когда она прижимала меня к стенке с доказательствами какого-нибудь ужасного преступления, и я понимал: что ни говори и ни делай сейчас, наказания не избежать. Мне даже показалось, что она сейчас размахнётся и ударит меня мокрым полотенцем, я рефлекторно втянул голову в плечи и ссутулился.
- Ну, что же ты молчишь? - она начала повышать голос. - Что же ты ведёшь какую-то двойную жизнь, а мне врёшь в глаза и думаешь, что я последняя дура? - и тут она на память выдала мне фамилию Андрея и его домашний телефон.

"Наверное, подсмотрела в моей записной книжке", - подумал я. Но всё остальное?
- Артём, скажи мне, зачем ты это всё делаешь? Скажи, у меня что, сын педиком вырос?
- Перестань ругаться, - только смог выговорить я, прицепившись к последнему слову.
- Перестать ругаться? А что мне ещё делать? - и тут мама стала не только кричать, но ещё и плакать. - Что мне делать-то с сыном-пидорасом? Может, ты ещё на панель завтра пойдёшь, чтобы деньги своей жопой зарабатывать? Перестать ругаться? Ёб твою мать, что мне ещё остаётся? И ещё скрывает всё! И ещё врёт! Да за что мне такое наказание-то? Никогда у нас в семье такого не было. Ты откуда такое удумал-то? Что ты в этом нашёл-то? И ещё расписывает всё, как в романе!
- Так ты нашла дневник! - захлебнулся я от обиды.
- А как мне было не найти-то, если ты его на виду оставил? - стала вдруг оправдываться мама, но потом опомнилась и вернулась к главной теме. - Да ты что вообще говоришь? Какая разница, откуда я узнала? Ты думаешь, что я рано или поздно не узнала бы, что у меня сын - гомик?

Она кричала, плакала, размазывая полотенцем слёзы и тушь. Я никогда не видел её такой. Не говоря уже о том, что я ни разу не слышал её такой. Может, моя мама и ругалась матом в кругу своих друзей, но она никогда не позволяла себе грубо выражаться дома. Табу было таким сильным, что я и сам никогда не позволял себе этого и даже в школе пресекал Артура, если мне казалось, что он слишком разошёлся. Это, правда, мало помогало, так что большую часть его слов я пропускал мимо ушей.

- И вот ещё это! Ты ещё и всякую грязь будешь в дом таскать?! - и она бросила в меня бубновый валет, который, как мне казалось, был спрятан достаточно надёжно, ей пришлось бы перерыть всю библиотеку, чтобы найти его.

Я стоял напротив неё, не зная, что отвечать. Да, я был виновен по всем статьям, но был ли я действительно виноват? В детстве мож-но было оправдаться тем, что я случайно разбил окно, или поклясться, что никогда больше не буду воровать конфеты из серванта. Но что я мог сказать теперь? Даже если бы она немедленно выгнала меня из дому, я не перестал бы видеться с Андреем и даже не смог бы солгать ей, пообещав это, ведь теперь наши отношения было невозможно скрывать.

Мне хотелось, чтобы она замолчала и ушла, оставив меня, наконец, в покое. Мне-то было некуда идти, да и невозможно было двинуться, потому что она стояла в дверях комнаты. Я покраснел от злости и обиды. Даже в худшие времена в школе я не выслушивал столько оскорблений за такое короткое время, хотя все эти слова уже были произнесены по отношению ко мне в тех или иных ситуациях.

Почему она так говорит со мной? Кто ей дал право унижать меня? Почему я не могу ничего ответить и просто стою и слушаю словесный понос, который льётся из её злого рта? Мне хотелось кинуться на неё с кулаками, бить её по лицу, по голове, по этим её заплаканным глазам. Убить, раздавить, уничтожить её. Я ненавидел её всем сердцем. Я и раньше ненавидел её в такие моменты, но ненависть моя ждала этой минуты, чтобы переполнить меня всего и остаться со мной на всю жизнь, а не только на пару часов скандала.

И ещё я понял, что она, моя мама, тоже ненавидела меня. Не просто не любила, как не любят нежданных детей, а именно ненавидела. Она не раз говорила, что аборт в моём случае был бы прекрасным решением, но теперь, когда я переступил что-то, стал не тем, кем она хотела меня видеть, теперь она ненавидела меня по-настоящему.

Я не произносил ни слова, потому что знал - если начну говорить, скажу всё. А сказать всё было бы слишком много. Поэтому я стоял и смотрел на неё, стиснув кулаки.
Она увидела ярость в моих глазах. Точнее, её ненависть в какой-то момент схлестнулась с моей. Она выдохлась, вышла, громко хлоп-нув дверью, и заперлась в своей комнате.
Штиль.

Всю следующую неделю мы не разговаривали. Бойкот не был объявлен официально, но каждый вечер мама закрывалась в своей комнате и не выходила до утра. Я тоже старался не показываться ей на глаза, не представляя, каково будет продолжение всей этой истории.
Я спрятал получше уже написанные дневники и решил, что впредь буду писать их по-английски. Мама всё равно не поймёт ни слова, да и со словарём будет переводить сложно - почерк у меня был неразборчивый.

Если тебе так уж нравится спать с мужчинами, надо сделать операцию по перемене пола. Потом мы сможем переехать куда-то, чтобы мне в глаза соседям смотреть не пришлось.

За эту неделю мы встретились с Андреем только один раз. Я вернулся домой поздно, мама ещё не спала, я боялся, что она закатит истерику - теперь-то она прекрасно знала причину моей задержки. Но она даже не вышла, как раньше, чтобы недовольно посмотреть на меня. В принципе, меня такой расклад устраивал. Она вроде была, но в мою жизнь не мешалась.
Но мама отнюдь не остыла. Что-то кипело в ней, бурлило за закрытой дверью её комнаты. То, что должно было рано или поздно взорваться.

В воскресенье она вошла ко мне с деловым и серьёзным видом, говорящим: "Что бы я ни сказала, ты обязан повиноваться, это моё окончательное решение". Я заранее приготовился к скандалу, поняв сходу по выражению её лица: мама прекрасно знала, что я с этим её решением согласен не буду.
- Артём, я всё продумала и решила. Если тебе так уж нравится спать с мужчинами, надо сделать операцию по перемене пола. Потом мы сможем переехать куда-то, чтобы мне в глаза соседям смотреть не пришлось. Но так дальше продолжаться не может.

Это был довольно-таки неожиданный поворот сюжета. Мама стояла и смотрела на меня, ожидая моей реакции. Она была похожа на Кутузова, который решил сдать Москву, но лишь затем, чтобы победить противника позже. Я не мог понять, говорила ли она серьёзно или просто пыталась меня напугать? Как в детстве: "Если ты не прекратишь ездить по шоссе, то придётся нам, наверное, выбросить твой велосипед на свалку". Что бы она сделала, согласись я на это чудовищное предложение? Начала бы серьёзно готовиться к операции и переезду? Или просто тянула бы время, понимая, что переменить пол не так же просто, как вырвать зуб?

Я решил, что надо отсрочить момент крика, насколько это возможно, потому что когда она начнёт орать, диалога не получится:
- Нет, не надо мне менять пол. Я не хочу быть женщиной. Ты не понимаешь. Мне нравятся мужчины, но я хочу остаться мужчиной.
- Но это же ненормально, - всё ещё спокойно ответила мама.
- Ну почему же ненормально. Есть много таких же людей, как я и...
- И их раньше сажали в тюрьму или лечили - и правильно делали. Потому что надо их ограничивать, чтобы они не распространяли эту заразу. Вот ты попался в руки к такому, и что теперь делать?
- Так ты думаешь, что это Андрей виноват?
- Не произноси его имени при мне, - взвизгнула мама, а затем продолжила более сдержанным тоном, - а кто же ещё?
- Ты не права. Никто не виноват, просто я такой, как есть, и ничего с этим невозможно поделать.
- И ты, значит, будешь упорствовать в этой гадости?
- Я не могу по-другому, неужели ты не понимаешь?

Это были последние нормально произнесённые слова, после которых снова начались ковровые бомбардировки:
- Артём, я не понимаю, почему ты не хочешь по-другому. Это противно природе - то, что ты делаешь. Это отвратительно и грязно, ты что, не видишь этого? Я всю неделю об этом думала и честно себе пыталась представить себя в такой же ситуации, с женщиной. Но мне каждый раз становилось противно, когда я представляла, что женские руки меня трогают. Это мерзость, - мама снова начала плакать и кричать. - Ты что, не понимаешь, что у меня хорошо развитое воображение? Что я всё время представляю, как тебя в жопу трахают?!
- Мама, перестань...
- Что перестань? - снова оборвала она меня. - Что перестань? Ты ничего не хочешь менять, прекрасно устроился, а я что должна делать по-твоему? Ты будешь трахаться с кем попало, а мне сквозь пальцы на это смотреть? Мне гомики в квартире не нужны, понял? Так что решай сам - или ты будешь нормальным, как все остальные, или вали себе к своему Андрею, Херею или кому там ещё, мне всё равно. Я тебя не для того воспитывала, кормила все эти годы, чтобы ты стал пидором! Я себе во всём отказывала, новых сапог купить не могла, чтобы ты сыт был всегда и одет! И что я получаю взамен? Сына-пидораса?! Нет! Меня это абсолютно не устраивает, - крикнула она и вышла, громко хлопнув дверью.

Она это всё, конечно, несерьёзно. Она не могла иметь всё это в виду... Или могла? То есть она ставила меня перед выбором - или оставить Андрея, или уйти из дому? Она не представляла, что совместная жизнь с Андреем была пределом моих мечтаний, но она не могла знать, что это невозможно, потому что об этих сложностях я в своих дневниках не писал...

Фото для обложки Дэвид Сочурек. Ленинград, 1959