КВИР - Дары отцов

Дары отцов

Это был солнечный майский день. День, когда я впервые узнал, что мой отец смертельно болен. Приговор врачей - с учётом поздней стадии рака - ограничивался сроком примерно в полгода, до будущей осени.

Сегодня, спустя почти десять лет после смерти отца, я иногда задаю себе вопрос: как бы он воспринял известие о том, что его единственный сын - гей?

Но у отца, всю жизнь полагавшегося только на собственные силы и зачастую шедшего наперекор общественному мнению, морали, устоям, и на этот раз нашёлся иной взгляд на обстоятельства - и к докторским шести месяцам он приплюсовал ещё семь своих, вытянутых исключительно на несгибаемых силе духа и воле к жизни. Качествах, всегда отличавших его страстную натуру, которую изнутри разрывали величественные противоречия. И эти семь месяцев стали его последним даром всем нам, членам его большой семьи.

В течение тринадцати месяцев я жил с ощущением, что чудо - рано или поздно - должно произойти, и недуг, на глазах пожиравший большое тело богатырского вида увальня, в один прекрасный день отступит, исчезнет. До последнего дня, до самого последнего мгновения я не верил в то, что родители умирают, оставляя нас наедине с этим огромным и холодным миром. Сама мысль о скором завершении земного пути отца казалась мне кощунственной, не достойной сознания сына. И потому желание открыться отцу, признаться ему в подлинном существе собственной личности, не раз посещавшее меня на протяжении этих месяцев, откладывалось на потом, на момент торжества чуда над болезнью.

Но время безжалостно к нам, оно отбирает у нас родных и любимых прежде, чем мы успеваем сказать им главные слова. Июньским вечером, после тёплого летнего дождя, наполнившего город озоновой свежестью, в дверь моего студенческого жилища постучался почтальон. Приподнятое настроение от успешно завершённой несколько часов назад сессии сменилось глубокой печалью - отчего-то всё сразу стало ясно, мне даже не нужно было разворачивать этот клочок бумаги, чтобы знать содержание срочной телеграммы из дома...

Сегодня, спустя почти десять лет после смерти отца, я иногда задаю себе вопрос: как бы он воспринял известие о том, что его единственный сын - гей? С чем бы мне пришлось иметь дело: со смиренным пониманием объективного положения вещей или яростным сопротивлением, основанным на субъективном восприятии мира? Проклял бы отец выросшее семя своё или благословил бы на духовные поиски, которые обязательно сопровождаются нравственными терзаниями, бывшими столь знакомыми для него самого? Я не знаю. Будучи плотью от плоти этого человека, являясь носителем его генов и в какой-то степени - наследником его страстей и противоречий, я вынужден признать, что совершенно не могу предположить отцовской реакции на сей счёт. Я не знаю, как повёл бы себя в этой ситуации самый близкий мне по крови человек. И всё, что остаётся, - полагаться на силу собственного воображения, потому что на протяжении двадцати лет рядом со мной жил отец по имени Зенетулла. Такой мне знаком. И абсолютно не знаком человек с таким же именем.

Готовясь к сороковинам и ожидая приезда большого количества родственников, мы с сестрой перебирали отцовские вещи, чтобы, согласно мусульманскому обычаю, часть их раздать гостям. Вот его любимые рубашки, а здесь - брюки и носки. Шарфы, береты, перчатки. Очки, книги, лекарства. Собственноручно изготовленные им чётки. Карандаши, авторучки, исписанные корявым почерком листы - их в прикроватной тумбе скопилась целая стопка. Почти до самого конца отец не прекращал писать стихи. Его муза умолкла лишь в последние несколько недель, когда рак окончательно приковал его к постели. В эти дни он часто поднимал вверх руки, которые стали похожи на высохшие ветви старого дерева, и мог подолгу рассматривать их, словно маленький ребёнок, в котором только-только зарождается будущее сознание и который с удивлением взирает на мир вокруг колыбели.

Отцовское увлечение литературным творчеством - а писал он столько, сколько я помню себя - всегда казалось мне нелепым. Из всех его опусов, что мне порой удавалось испросить для чтения, ни разу не нашлось чего-то, достойного прочтения вслух. Отсутствие рифм, наличие бранных слов, своеобразная орфография и пунктуация - всё, что писал мой полуграмотный отец, вызывало во мне злой смех и чувство досады: зачем он занимается тем, в чём абсолютно не разбирается?! Однажды, когда я ещё учился в школе, отец тайком от всех домашних попросил соседского мальчишку снести тетрадь со стихами учителю по литературе. Доверчивый глупец! Гонец задания не исполнил, но показал тетрадь своим родителям - и вскоре над непризнанным гением потешалось всё село. Цитаты о "суках-демократах", пьяном президенте, "сосавшем хуй у друга Билла", проворовавшемся директоре совхоза и прочем разбрелись по деревне, словно тараканы, - в те дни от стыда за родителя-клоуна (как назвала его в сердцах старшая сестра) я готов был провалиться под землю, но ограничился двухнедельным бойкотом поэту "от карусельного станка" и почти недельным отсутствием в школе, дабы избежать язвительных шуток со стороны одноклассников.

Но глупцом был я!

Доля отцу досталась не из лёгких: будучи рождённым в конце войны, ещё ребёнком отец познал на собственном опыте все прелести голода и бедности. Подростком яростно конфликтовал с дедом, неисправимым конокрадом, предателем Родины и просто бандитом по натуре, чего греха таить. Деда советская власть преследовала с годов двадцатых, и редкие появления беглого преступника в семье почти всегда оборачивались пьяными дебошами и выстраиванием всех членов семьи вдоль стены для "показательного расстрела". Защищая мать от отцовских побоев, Зенетулла получил однажды прикладом ружья в глаз, после чего навсегда ослеп на левую сторону. Но не пройдёт и десяти лет, как он, опять же в пылу семейной драмы, "отомстит" и за потерянный глаз, и вообще за все унижения, оскорбления, годы страха. Поквитается в кратном размере, железным ломом переломав домашнему тирану обе ноги. Не из чувства ненависти, а как единственный доступный ему способ предотвратить убийство матери. Они - мои дед и отец - позже помирятся, и дед будет доживать последние годы своей жизни в доме сына, когда-то поднявшего на него руку. Но тот "грех" от отчаяния впоследствии будет мучить Зенетуллу почти до самой смерти. Надеюсь, сейчас они окончательно примирились на небесах.

Мой отец никогда не боялся тяжёлого физического труда. А главное - честного. Тридцать три года своего здоровья он отдал гусеничному трактору ДТ-75, на котором весной и летом вспахивал будущие поля пшеницы, осенью и зимой чистил "авгиевы конюшни" и занесённые снегом дороги. За всю трудовую биографию был в полноценном отпуске - это когда не отзывают из него буквально через несколько дней - от силы раз пять. Денежным премиям всегда (!) предпочитал красный флажок передовика производства на кабине железного коня. Путёвку на море или в санаторий никогда не получал и не просил. А ещё был знатным животноводом, мог на ноги поднять захворавшую скотину, которую местный ветеринар успевал списать на мясо, получше многих мастеров-наладчиков разбирался в устройстве сельскохозяйственной техники... и писал стихи.

Отец жил возвышенными идеалами и роковыми страстями. Верил, что самоотверженным трудом строит счастливое будущее для своих детей. Служит стране, которой можно гордиться. И потому, когда кучка новоявленных "демократов" одним росчерком пера уничтожила его мир, древо жизни отца пошатнулось. И на смену лирическим, в чём-то наивным песням о любви к степи, труду и женщине пришли ожесточённые, отчаянные сатирические выпады, в которых словом - единственно оставшимся в его руках оружием - этот воин правды обличал врагов: и тех, кто сидел в кабинетах сельской конторы, и тех, кто безрассудствовал в Кремле. Это был крик от душевной боли, вой загнанного пса, преданного хозяином. Земля уходила у него из-под ног, ориентиры терялись: "сгорели" сбережения, за долгие годы накопленные им для детей, на отдельные фермерские хозяйства был разворован родной совхоз, не стало могучей страны, которой он отдал лучшую часть своей жизни, - на её обломках бесчинствовали воры, бандиты, прохиндеи. И когда разгул безнаказанной преступности напрямую коснулся нашей семьи, здоровье отца, и так подорванное тяжёлым трудом, подвело его окончательно - оправиться от психологической травмы он так и не смог. "Что мне любовь Ромео, сонеты Шекспира, когда я всю горечь мира сквозь сердце разом пропустил..." - напишет отец незадолго до смерти.

Как жаль, что вся правда о внутренней борьбе отца - с жестокостью деда, несправедливостью мира, с самим собой - не открылась мне, пока он был жив. Каким слепым духом надо было умудриться обладать, чтобы в нескладных рифмах увидеть лишь несовершенство формы и совершенно упустить из вида заложенные в них боль, кровь, отчаяние... Я не знал своего собственного отца. И только его стихи, которые он "имел неосторожность" сделать достоянием гласности, помогли мне в конце концов встретиться с его личностью. Помню, на чтение всего портфеля, довольно увесистого, у меня ушло несколько дней. Это произошло по осени, когда моя собственная боль, немного утихнув, позволила мне прикоснуться к отцовскому наследию. Те дни были наполнены слезами - горя, радости, открытия.

Мне не досталось от отца ни уютного дома, ни крутого автомобиля, ни сбережений на банковском счёте. Всё, что он мне завещал, заключено в словах "Заботься о матери и сёстрах" и портфеле со стихами. И поверьте - это самое лучшее наследство, какое он только мог мне передать.

А ещё посмертно он научил меня смелости жить с открытым для мира сердцем. Не таиться от людей, не прятать свою боль, не бояться обнажать нерв. И потому сегодня, когда некоторые люди за моей спиной называют меня клоуном, выставившим на всеобщее посмешище свой образ жизни, я лишь едва заметно улыбаюсь и не оборачиваясь иду дальше. Я знаю, что этот ген у меня - от отца.

Фото Mcklyn Cole.

03 МАЯ 2015 БИАРСТАН ИЛЬЮСИМОВ

Ссылка:

Смотрите также

#КАМИН-АУТ, #ПОЭЗИЯ, #РОДИТЕЛИ

"Мы существуем, если говорим". Семь историй камин-аута

Проект "Q-Rated" попросил своих читателей и читательниц рассказать, как они открылись близким и что это изменило в их жизни.

Камин-ауты, которые пошли не по плану...

Сотрудники одного из российских ЛГБТ-проектов вспоминают, как впервые рассказали о своей ориентации родителям и не только и с какой реакцией столкнулись.

Ученые ЛГБТ, совершившие камин-аут: успех и дискриминация

У ученых, совершивших камин-аут и состоящих в ЛГБТК-сообществах, больше душевных сил для работы, они преуспевают в исследованиях. Но, к сожалению, продолжают сталкиваться с предрассудками.

Билли Айлиш потеряла 100 000 подписчиков после признания в бисексуальности