КВИР - Дача

Дача

Я его напугал, но пара слов о том, о сём, и напряжение спало. Парень был невысок, сероват, одним словом, с первого взгляда нелеп и невзрачен...

И, вот, вижу: кусты шевелятся, то черноволосая, то рыжеватая голова в поле зрения появляется. Вверх - вниз, то одна стриженым затылком ко мне, то другая.

Дача подвернулась случайно. Надо было готовиться к вступительным в аспирантуру. Главное - реферат по специальности, да такой, чтобы всем и каждому ясно: всё, по сути, готово, осталось развить, начитать, написать, одним словом, через три года - диссертация на столе. Таким образом, план по кандидатам хоть в каком-то приближении кафедра выполнит. Мест в этот год - два с половиной. Половина - заочное, очным после экзаменов обещано утвердить. Претендентов трое, все на половину. Два забиты железно: блатные. У троих разные будущие руководители. Так что борьба не только соискателей, но и руководителей. Расклад суровый. Но надо бороться, два месяца отпыхтеть, чтобы не было мучительно больно. Весь день за столом, ни сна, ни отдыха измученной душе, вопрос только - где? В библиотеке от духоты с ума можно сойти. Дома - от близких: все понимают, все участие принимают, все помогают. Истину отыскать? Цепь доказательств выстроить: ни сучка, ни задоринки, ни зазора, ни щели.
И тут звонок от подруги, расстались, однако, друзьями. И такое бывает. И вправду, было вдвоём хорошо, но как-то быстро и одновременно взаимно остыло. Они с братом на лето на дачу сторожа ищут. Живёт на реке в домике, построенном дедом, бесплатно кайфует, они тоже бесплатно получают охрану от диких набегов, которые возможны лишь летом, когда рядом собираются толпы, в остальное время - безлюдье, не от кого охранять. Плюс бесплатная оказия: собирайся, послезавтра брат туда едет и завезет. В голове перещёлкнуло, остальное всё взбудоражив, и через день я остался один в домике, нависающем над рекой, точней над ее рукавом, в этом году через край полноводным.
Дачу построил дед, статус его до того: профессиональный революционер; после того - совслужащий высокого ранга; затем изменник родины, что очень понятно. Их отцу дачу вернули. Он туда выезжал, как некогда говаривали, на пленэр. Его картины не выставляли, не покупали, а когда стал не совсем то говорить, посадили, мужеложство - излюбленную эстетическую статью - предъявив. После смерти художника внуки строителя дачи на ней почти не бывали, но не продавали. Во-первых, как и кому? Во-вторых, в память о деде (это единственное, что от него им досталось, кроме, конечно, страны) и об отце, картины которого были теперь нарасхват и порядочно стоили. На пару небольших работ они с сестрой жили спокойно год, а то и поболе.
Итак. Сижу за столом у единственного окна, после зимней спячки открытого. Остальные не тронуты: ни к чему. Одной комнаты и кухни (там достаточно форточки) мне за глаза. За домом - сад, дедом посаженный, ещё при отце одичавший. Дом на ногах, которых не видно: полое пространство досками, на которых в жаркие дни, янтарно блестя, смола выступает, плотно зашито. В окне из зарослей выступает крошечная лагуна. Воде зачем-то понадобилось врезаться в берег. Так что передо мной личный пляж. Общий, наверное, в километре. Мы его проезжали: толпы дачников, дети, еда, мячи, шум и гам, словом, обычное летнее жлобство: толстоногие бабы, тонкорукие мужики, городское отродье, их отпрыски, пищащие, прыщавые, с выпуклостями соответственно полу и возрасту. До меня пляжный гул не доходит. Разве что лёгким облачком звуковым, если сильно прислушаться, чего мне вовсе не надо. От моей куриноногой избушки к моему личному пляжу добираться минуту. И то потому, что сквозь кусты продираться. Тропинка протоптана, однако давно заросла: растительность оказалась сильней редких хозяйских наездов. Автобусная остановка, магазин и базарчик скудного вида и только утром, а также вечерний бомонд - четверть часа пешком, зная дорогу.
Вот и всё. В тот же день, под вечер, с братом подруги тепло распрощавшись, устроившись и осмотревшись, одной из многочисленных банок то ли пообедав, то ли поужинав, взялся за дело. Скажу честно: пошло. День за днём потянулся однообразно и плодотворно. Реферат как-то сам собой написался, обнажилась идея, формулировки легко отчеканились. Ура, молодец. Думаю, профессору это понравится. Теперь можно и в лагуну наведаться.
Обдираясь, возобновляя тропу, ещё революционером проложенную, на свой пляж пробираюсь. Уютно. Вокруг - никого. Вниз по течению загаженный пляж. Здесь - чистота. На тот берег - пару минут, но здорово течение сносит. Режим слегка изменился: утром плаванье, после завтрака стол превращается в письменный. Забрезжили контуры первой главы. Ежели в виде статьи или чего ещё приложить к реферату - наше дело правое, того и гляди, победа будет за нами.
Но - гонка окончена. Теперь можно в своё удовольствие заниматься, в перерывах о жизни поразмышлять. С аспирантурой понятно. Выгорит - первый шаг сделан. В двадцать один, из молодых, да ранних, аспирант с диссертацией на мази, того и гляди, в тридцать доктор-профессор! Остынь - приказываю себе, погляди в окно - угомони Хлестакова. Вот и стал в единственное окошко поглядывать: кусты, лагуна, за речным рукавом луг заливной с ещё не просохшими лужами, за ним виднеется лес. Короче, лепота - словечко, вернувшееся в повседневную речь Гайдаю-Булгакову благодаря.
И на эту лепоту однажды после купания и завтрака покусились. Глянул: плечи и голова, остальное - зелёное. Потом руки на невидимую сторону луны потянулись, зашевелившись быстро-быстро, словно с кем-то сражались, а голова то отпрянет - вражеская рука появилась, то вниз нырнет, из поля зрения исчезая. Понятно, в моей лагуне их двое. Пол, судя по плечам и стрижке, мужской, партнёра на обратной стороне - вероятность гипотезы весьма высока - скорей всего женский. Возраст не ясен: не ясельный и не преклонный, остальное - вполне вероятно. Из этого следует... Вывод: не купаться пришли. Смотрел-смотрел, то ли ушли, то ли ещё что, но больше оккупантов не видел.
Прошло пару дней. О виденном позабыл, время от времени от трудов отвлекаясь, поглядывал на лагуну. И, вот, вижу: кусты шевелятся, то черноволосая, то рыжеватая голова в поле зрения появляется. Вверх - вниз, то одна стриженым затылком ко мне, то другая. На миг повернулся черноволосый - черешневость глаз промелькнула, поднял руки - волосы подмышек на ярком свету затрепетали. Обе головы совсем не девичьи. Прежние или другие? Бог весть. Подёргались стриженые, подёргались, да и пропали.
Назавтра я их поджидал. Не запылились. Тот же танец марионеток исполнили, затылки мелькнули, за ними - тела, узкие плавки по моде, с трудом помещается, едва наружу не выпирает, у меня точно такие - зелёные, у черноволосого - синие, у рыжеватого - голубые. Миг - бултых, скрылись в воде, торчат только головы, вышли на заливном берегу и скрылись в кустах. Как мне хотелось за ними! Жадно смотрел-высматривал, не увидел.
С подругой расстался я потому, что желанья иные в сторону от нее потянули. У кого спросить? Как это и что? С кем посоветоваться? Времена такие: невинность теряли, а не торопились расстаться. Дрочи чаще - не будет прыщей. Всё тогдашнее знание. Почему за это статья? И не скроешься. Только попробуй. Аспирантура, профессор. Ха-ха! Врежут и промеж глаз, и промеж ног, и промеж аспирантуры!
Мысли эти, задним числом надо заметить, настроение изрядно испортили. Занятия пошли не шатко, не валко, хожу по утрам на свой пляж, ищу следы, не нахожу, возвращаюсь, после завтрака по привычке за стол, но больше не в книгу, больше - на пляж, лагуну свою изучаю.
Увидел их вечером. Кто рыжеватый, кто чёрный - не разобрать. Оба в футболках - прохладно. Дождь собирается. Не плавать пришли. То появятся, то пропадают. Тузят друг друга не по-настоящему, по-щенячьи, задиристо: давай, покажи. И вверх-вниз уже без футболок, друг к другу прижавшись, притянутся и отпрянут, па-де-де тесно танцуют, обнажая упругую плоть, нежную мягкость в известных местах сохранившую. Наконец, словно очертя голову в воду, прижались и - ещё больше стемнело - судорожно один в другого вцепились. Обнявшись, целуются, горячо, ненасытно. Вдруг исчезли - в полутьме кусты дрожат, шевелятся, изгибаются, прыгают. Через пару минут кусты поутихли, тела, смугло с темнотою сливаясь, только места незагорелые в полумраке белеют, мелькнули - всплеск, бросились в воду, и, наскоро окунувшись - совсем стало темно - выбрались на песок.
От увиденного - можно! - забарабанило, засвиристело: обидно - не я, и освобождающе, путы срывающе - я! Вольным ветром дохнуло. Тут же медно, утробно булькнуло: аспирантура. Но пар крышкой вдавило: плевать, и мне можно, и я!
Их больше не видел. Хотя всю неделю, что пробыл там до отъезда, мучительно всматривался в лагуну. А в ночь перед отъездом во сне во всех зримых и слуховых подробностях видел-слышал то, что они делали, из поля зрения пропав, прежде чем прыгнуть в воду - отмыться.
Дача - очень русский феномен. И хронотоп, и архетип, и всё из этого проистекающее. Больше свободы, больше тела, больше простора и в пространстве, и в мыслях, и в ощущениях.
Увы! Дачного посёлка и моей революционной избушки на скрытых от публики ножках, от публики отдельно стоящей, давно уже нет. На этом месте огромное кладбище. Город большой. Жителей много. Соответственно мёртвых. Где-то надо их хоронить. О лагуне не знаю, не ведаю. Может, и сохранилась. Реку трогать зачем? Она покойникам не помеха, она им жизнь не испортит.

На следующий год я приехал сторожить дачу уже аспирантом. В городе летом жарко и пусто, кто куда разбегается, для чего нужны деньги, их-то и не было. Половину аспирантского места я честно выборол, очные места завоевали блатные (там наверняка без кусачей драки не обошлось), а вот перевод заочного в очное не утвердили, что означало: всё то же, но без стипендии. Дома кормили-поили, иногда одевали, но на то, чтобы на лето сбежать, не хватало. Обещали кочегаром устроить в газовую котельную - с неудобствами спать по ночам, рискуя, если что, очень громко взлететь, но три года ещё не прошли. Какие претензии?
Подруга была в курсе всех моих дел. Мы иногда телефонные сессии ночные устраивали. У нее и у меня почти год как было по парню. И как-то синхронно мы с ними расстались. У ее брата тоже что-то там не заладилось. Короче, они, в поисках приключений на юга отбывая, как в прошлом году, сторожа за чистый кайф на дачу искали. До новых времён, до кладбища в местах для меня заповедных было ой как далеко, так что тишь да гладь, вымираем, но медленно, по возможности, пока живы, кайфуя.
Дежавю. Привёз, пожелали друг другу, на прощанье обнявшись, окно с видом на лагуну свою отворил, вскрыв банку, то ли пообедал, то ли поужинал, книгу открыл и уставился: лагуна, рукав реки, в этом году обмелевший, заливной луг, уже высохший, лес за ним, темнеющий, как и прежде. Но и очень отличное: не томление прошлогоднее - жестокая жажда, жрущая изнутри.
За год немало чему научился. Парень был старше, я был у него ни первым и не вторым, педагогическими способностями, как рассказывал, он был с ранней юности наделён. Всё похватав на лету, очень быстро превратился в успешного репетитора, одновременно и соблазняя, и обучая - ценный дар, два в одном, как говорится, флаконе.
Меня, как в минуту откровенности рассказал, сознательно не сразу продегустировал. Коктейли он не любил: в это время с моим предшественником расставался, допивая последние капли, которые - тогда я не знал, что он великий гурман! - всегда сладостно-горьковаты. Несколько раз у общих знакомых встречались, как мне казалось, случайно, о том, о сём, о чём все тогда говорили. Он знал всё обо всех, везде вхож, всюду принят, занимался то этим, то тем, хотел - ослеплял, желал - собою одаривал. Такие люди - сейчас их пруд пруди - тогда были внове. Так что честь открытия новой породы (или возрождения старой) по праву его. Забегая вперёд: он вполне себе жив, когда появилась возможность, одним из первых в стране сбывающихся мечт оказался, кое-что сбылось, кое-что нет, вернулся и здесь во всю ширь, соблазняя и охмуряя, слегка в политике, в основном в банковской сфере ого как развернулся.
Честь и хвала учителю моему! Ура! А пока, возвращаясь на дачу, поглядим внимательно на лагуну. У него, кстати, на видике "Голубую лагуну" я посмотрел. Необитаемый остров, голубая вода, зелёные заросли, прекрасные виды, разноцветные попугаи, набедренные повязки на прекрасных телах, нежно-ванильная эротика, простор для чувственного домыслия. Замечательно! Нежно, голенько, упоительно. Дафнис и Хлоя! Если бы два Дафниса, было бы совершенно прекрасно.
Ценя себя и время свое, размениваться гурман не любил. "Время, когда я клевал на любую рыбёшку, прошло. Ебись рыбка, большая и маленькая, не для меня". Тем самым давал ясно понять, что, сделав выбор, даровал мне статус не рыбёшки - но рыбы. Сегодня это вызывает улыбку. А тогда поднимало скромное аспирантско-заочное самолюбие на немалую, едва ли не профессорскую высоту.
Он был, несомненно, артист. Не народный, даже и не заслуженный, но кто в те времена, когда видик был ого-го, на что мог уповать? Сигареты - оттуда, фильмы - заморские, только мальчики - здешние, без всяких затей. Наверняка и я был таким. Каким же ещё? Вот и клюнул: наживка была расчудесной, рыбак великолепный. Желания - хоть отбавляй. Чего же ещё? Разве что цветов среди зимы? Но он и о цветах позаботился: опять ого-го, ошарашивая - красные розы! И - сигара: не затягивайся! - сладковато-горьковатый дымок. Всё из жизни другой, не совсем настоящей. Как и любовь - не ночью в парке, в кустах, не на пляже, в зарослях на песке, не в подворотне: жилищный вопрос испортил не одно поколение, но в спальне - сталинский вампир, его словечко, понятно.
Но чтобы заморским раем жизнь не казалась, на универмаге напротив "Слава КПСС" настойчиво лезла в глаза, а у рабочего с отбойным молотком в мускулистой руке соцреалистично между ног ничего не бугрилось, да из окна, неплотно прикрытого, тянуло холодом, отчего немного знобило.
Хем. Борода. Посмертная слава. Портрет в каждом хоть как-то что-то читающем доме. Острова в океане. К одному из них и я случайно, как всё у меня, половинчато, но всё же, прибился. Был этот остров именно тем, что принято обозначать омерзительным словом шикарный.
Мне самому он позволил снять только обувь. Остальное - как с луковицы шелуху, зимы были холодными - не спеша, осторожно, ласково, будто боясь повредить, пуговицы-застёжки, с поясом слегка повозился, руку мою отстранил, молнию на брюках вниз отводя, словно великую тайну вскрывая. Извлёк - и художническим жестом меня голого, возбуждённо дрожащего слегка отдалил: полюбоваться.
Оценил, поманил, положил себе на колени, распахнув свой халат, раскрытые головки, сухо друг друга коснувшись, отпрянули - не надо спешить, провел ребром ладони вдоль позвоночника, раскрыл и языком долго-долго, наклонившись, пробовал, не позволяя к своему телу ни языком, ни пальцами прикоснуться, смаковал, чтобы вдруг, перевернув, везде и всюду грубовато облапив, резко уложить лицом вниз на кровать, сзади под себя поднимая, и, войдя твёрдо и больно, гурманствовал долго, умудряясь ласкать всем телом своим и шаря пальцами внизу моего живота, пока я не стал содрогаться, и он тотчас за мною погнался, чтобы через минуту судорог перевернуть меня, лечь рядом, давая мне отдышаться.
Он будто бы ничего, дыханье не сбилось, только глаза словно устали в мое тело впиваться.
Собрав белёсое свое и мое, жреческим жестом, в мистерию соития посвящающим, приложил к своим губам и моим. Такой ритуал, души и тела благословение. Сейчас вызывает улыбку. Тогда - ещё одно ого-го!
Сидя у открытого окна, глядя на персональный свой пляж, на родную лагуну, я почти без горечи вспоминал: и расставание обставил он артистически - мастер, художник, гурман! - без драматизма, чтобы и прощание было светло. И прилив и отлив - и то и другое должно быть прекрасно. Конец цитаты. Кавычки закрыть.
Через некоторое время - учеником я оказался способным - всё, что в первый раз было, круг замыкая, случилось, хотя с тех пор многое изменилось, в том числе и моя роль: теперь я его раскрывал и входил в его упругое смуглое тело, меня всего поглощавшее. Как в первый раз, шёлковый халат - по тем временам!- распахнулся, и дальше по тексту, совсем не плохо, как мне кажется, и сейчас.

Но до этого было ещё ой как далеко. А пока та же дача, тот же пляж, где по вечерам, когда дачники исчезали, местное мелко проёбистое пацаньё, надуваясь пивом, громко пердя, обдумывало житьё. Такое вот убого деревенское празднопиздие.
В моих долгих одиноких дачных фантазиях являлся юноша красоты, понятное дело, неописуемой. Потому никто описывать словами его и не брался. Брались фотографировать. В одежде он соглашался. Без одежды отказывался. И вот однажды его встретил художник. Запал и предложил написать его маслом, что юноше очень польстило. Картина маслом - не заурядная фотка, даже если та сделана мастером, к тому же очень удачно. Ну, пошлет на выставку, даже приз получит, и что?
Художник рисовал-рисовал, изобразил и лицо, и грудь, и руки-ноги - прекрасно, ясно и золотисто. Осталось только нарисовать гениталии. Приступил. Юноша аккуратно позирует. Только поднимет кисть - у художника, то есть меня, тут же встает. Но снять трусики - ну, никак. И с пустым местом между ног картину оставить никак невозможно. Что доброхоты подумают? Что критики скажут? Хоть фиговый листок туда прицепи. И так уговаривал натурщика своего, и сяк модель свою художник уламывал. Тот бы и рад, но не может. Вроде всё. Готов и к труду, и к обороне, и позировать голым. Но станет перед художником, тот кисть навострит, к краске потянется - прыг, а модель последнее движение никак сделать не может. Господи, за что мука?! Хоть кого другого бери - и рисуй, но размеры не те, пропорции на хрен ломают.
Долго ли, коротко, мучились оба, и так и сяк друг друга они утешали, но не судьба: одному для картины маслом позировать не дано, фоты его удел и предел, а другому маслом голых не рисовать: талантом не вышел.
Что поделаешь? Жарко. Фантазии. Какой я художник? Двух линий не проведу. Мой удел - в книгу смотреть и время от времени глаза поднимать на лагуну, чтобы однажды увидеть: не его - его тень. Судя по прыжкам и ужимкам нежданно-негаданно явившейся тени, кто-то в лагуне моей раздевался, что длилось не долго: голое тело, мелькнув, бултыхнулось и поплыло, широко руки разбрасывая, к противоположному берегу и обратно, затем без остановки опять и опять, пока, утомившись, тряся гениталиями, которые я, понятно, из стремительного движения тщательно выделил, за ветками скрылось.
Недолго думая, в одних трусах - дни жаркие - я соскочил вниз, шум веток услышав, он стал одеваться, и я увидел его уже в мятых выцветших трениках натягивающим майку на неширокую грудь.
Я его напугал, но пара слов о том, о сём, и напряжение спало. Парень был невысок, сероват, одним словом, с первого взгляда нелеп и невзрачен. Худой, всё отдельно: рёбра каждое само по себе, скулы выпирают, лопатки грозят от всего остального вообще отделиться. Но было не до гербовой - хоть бы какой.
Он был местным, учился в городе в техникуме непонятно каком, по специальности непонятно какой, непонятно зачем. Жил в общежитии - шестеро в комнате, туалет и душ на этаже, получает стипендию и обеденные талоны во время соревнований - бегает четыреста, иногда восемьсот, хотя восемьсот даются ему тяжело, но надо тренера выручать, он за это талонов ему добавляет. Сюда с детства приходит. Раньше с пацанами ходил, но теперь кто где: разъехались, разбежались. В армию не взяли: что-то со слухом, раньше не замечал, говорят, можно исправить, операция не большая, но очередь, надо ждать.
Анамнез, как говаривал мой теперь бывший партнёр и учитель, свидетельствовал однозначно: брать здесь и сейчас, сопротивление не предвидится. Пригласил зайти, выпить и закусить. Не ломался. Взял в руки растоптанные сандалии, и через пару минут хлеб и единственный помидор нарезались, банки безжалостно открывались, запечатанная бутылка водки из холодильника, блестя на солнце, являлась. Пир затевался не шуточный. Почему бы и нет? Чокнулось, выпилось, повторилось, на голые темы само собой - я не толкал - проскользило, словами не слишком трезвыми затрепетало.
А в моих ушах - ох, не к месту - голос учителя ласково, вяжуще зазвучал, требуя, наступив на горло заочно-аспирантской безденежности убогой, не спешить, удлинить поводок, всласть погурманствовать, невзирая на треники и собственную в одних трусах обнаженность, из которой уже выпирало.
В ответ на призыв павлиний хвост я распустил, пудря мозги пацану непонятными словами и незнакомыми именами. Как, чем ещё мог я тешить павлинность свою, едва зачинавшееся гурманство? Разваливающейся дачей - чужой? Тряпками - учительскими подарками? Мыслями - заёмными и случайными?
Так или иначе, но я его напугал. Сжался, не ест, руки на коленях смиренно, глаза в пол безнадежно.
Тут бы мне и заткнуться. Гурманствовать перестать. Что делать, не знаю. Привык - меня хотят, меня возбуждают, меня на верёвочке водят. А тут иная роль - не сумеешь исполнить, не проконает, даже, если он тебя хочет, скорей сбежит, чем первым начнет. Да и хочет ли?
Заячья охота совсем не то, что охота на зайцев: перемена ролей - кардинальная переделка сюжета. С чем сравнить? Красная шапочка ведет охоту на волка! Такой поворот!
И тут осенило. Давай, говорю, глупость свою искупая, ещё по одной и - купаться. Выпить, купаться - понятно, не надо мозги напрягать, а то - замок, кафка и прочее мудрёное хуеблудие.
Выпили, доскребли банки, раздвигая ветки, спустились, друг друга увидели: у него треники вздулись, у меня трусы от напора сами сползают. Дальше хлюпанье, хлопанье, тела к телу звонкое залипание.
Потом, отдышавшись, конечно, поплавали, а вернувшись, бутылку допили. И он рассказал, что на девок у него не стоит, что два года назад один дачник в лагуну его заманил и - цитата - с ног до головы обработал, и, пока не уехал, каждый день сюда приводил. С тех пор лагуна ему как родная. А в техникуме со своим тренером, ты понимаешь, очень сдружился. Классный мужик, накачанный - во! Он напряг свои бицепсы, изображая, какой тренер ого.
Рассказал и про какого-то мужика, у которого явно было с головой не в порядке. И с тем самым тоже. И живот у него ого-го. Как навалится, ни охнуть, ни пёрднуть.
Теперь он говорил. Остановить было никак невозможно. Воспоминания - куда мне, не доделанному гурману! - лились из него бесконечно. Похоже, он так откровенно впервые рассказывал о себе, тщательно и неуклюже избегая слов, которых стыдился, хотя "блядь" и "пизда" были ему очень привычны. Но "ебать" из его рта вырваться никак не могло, выходило нечто вроде: делал то, что сам понимаешь. А вместо "хуй" получалось и палка, и дрын, и что угодно. Натыкаясь на необходимость эти слова произнести, он ими давился, кадычок его туда-сюда дёргался, и он искал непотребству замену. Такая вот этика речевая. Напрашивалось, не выдавая себя, не гурманствуя, над пацаном постебаться, вложив в уста ему вместо хуя что-то банальное, какое-нибудь сравнение пошлое. Что-то вроде: губки и попки раскрылись, как розы, но без шипов, и они зазывали войти побыстрей и поглубже.
Вот так вот, всё по-простому, аспирантски-заочно, шёлковый халат на мне появился не сразу. А пока за чистый кайф с пацаном была революционная дача, на которую, в отличие от пушкинской, никто не съезжался.

16 ИЮНЯ 2020 М. ЗЛОЧЕВСКИЙ

Ссылка:

Смотрите также

МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ

Магазин Sexmag.ru

Настоящий ресурс может содержать материалы 18+

* КВИР (queer)
в переводе с английского означает "странный, необычный, чудной, гомосексуальный".