КВИР - Черный кофе в Каире

Черный кофе в Каире

Всех пропустив, гибко лавируя, он пробрался на единственное свободное место - возле меня, высоко поднимая поднос, прикрытый белой салфеткой.

Зной, грохот, Каир исчезли, пропали - мы спорили за первенство в постижении тайн ртом, руками, бёдрами и резкими толчками желаний, искавших простор и находивших преграды.

Лифт, задрожав, стал подниматься, из короткого рукава смугло потянулась рука, из-под мышки закурчавились черные волоски, глаза, искушая, блеснули. Словно кофе до края в кофейнике, он был влит в белую куртку и черные брюки, из них через месяц-другой выползут шея и ноги, грудь и треугольник начнут выпирать.
Заглядывая в его ближайшее будущее, я шел в номер каирской гостиницы, тяжело, словно зной, нависшей над площадью, где в полдень - быстрее и тише - однообразие гула, в полночь - медленнее и звонче - бесконечно сигналящие машины. Не тиха каирская ночь, осененная улыбкою сфинкса: автомобильные серенады звучат как проклятие пирамид. Правила движения соблюдают, но у каждого они суверенны. Так свободомыслие и индивидуализм прорываются из общего и согласного муравейника: солдаты с автоматами наизготовку у каждого приметного места, а у базаров - бронетранспортеры с пулеметами знобко в толпу. Но памятен Каир мне не этим, и, конечно, не пирамидами, растущими на окраине, как белые курчавые вишневые сады на окраинах городов украинских или турецких.
Выждав немного, я позвонил, надеясь вновь увидеть курчавые волоски. Через несколько минут дверь открылась, мелькнуло белое, откупорившее бутылку содовой, льющее холодную пузырящуюся жидкость то ли в стакан, то ли прямо в желудок. Вытащенное рукой из кармана было больше, чем надо, включая самые роскошные чаевые, но повторить движение было немыслимо, и еще долго белое, принесшее разочарование, нависало, то ли ожидая указаний, то ли желая своим вечным присутствием за щедрость отблагодарить.
И наваждение началось. Из прошлого выплыло спором за обладание, постижением друг друга, а через него - самих себя неприкаянных. Выплыла полуулыбка размыкающихся губ, поднимающаяся с колен вместе с бедрами, животом, а иногда и с покрытыми пятнами трусами, которые у него иногда не хватало терпения сорвать с себя, в отличие от другого, никуда не спешащего от моего взгляда в тесноте душевой, но настороженно готового сорваться от настойчивого стука, грозящего оборваться раздражительным грохотом.
Стал прислушиваться, высматривать в щелочку: не появиться ли в коридоре. Потом стал воображать сценарии, один невероятней другого. И, ни на что не надеясь, придумав, что он носит исключительно кофе, вновь позвонил. Чуда ждать пришлось долго.
В номере был раздражающий запах. Выключил кондиционер и распахнул балконную дверь, через которую вдавился сухой зной каирского вечера. Бриты не сумели отучить аборигенов от раболепства, равно как приучить к расторопности. Постоял несколько минут под тепловатой из холодного крана водой. Вдруг постучали, точней сказать, застенчиво поскреблись. Накинув халат, отворил.
Это был он, в белой куртке с небольшим подносом в руке, одновременно с открывающейся дверью склонявший голову в полупоклоне и белозубо растягивающий улыбку. Сев на кресло у низкого столика, взял из его руки чашку, коснувшись запястья мизинцем. Стараясь не торопиться, сделал глоток. Жестом попросил задержаться - в знак понимания ниже склонился, белая куртка его приоткрылась. Глоток, и, вздрогнув, поставил чашку, к ней - полудвижение, застывшее, когда понял, что еще не допил. Забавно, как старается желания предугадать. Но смаковать кофе, мысли, движения, сил уже не было.
Рука вновь медленно, неуверенно потянулась за чашкой, он стал склоняться. Коснулся чашки, а я - ни разу не бритой щеки и курчавинки возле уха. Он еще шире улыбнулся и внимательно посмотрел: уже не нужны были не только слова, но и жесты, мое желание он прочитал и только боялся ошибки. Я помог - куртки коснувшись, он распахнул и, ощутив прикосновение ласкающих пальцев, подался назад ровно настолько, чтобы, открывшись, прикосновения не потерять. Гладкая блестящая смуглая кожа сама входила в ладони. Незаметно он расстегнул пояс, и брюки змеисто скользнули. Шаг назад - руки мои увлекая, замер, излучая желание, и, словно занавес, раздвинул халат.
Мы стояли друг против друга, цепко взглядами соединившись, пальцы, познавая, неистово мяли, скользили, желания из тела рвались. Зной, грохот, Каир исчезли, пропали - мы спорили за первенство в постижении тайн ртом, руками, бёдрами и резкими толчками желаний, искавших простор и находивших преграды. Его хуеныш, прыгнув, игриво вертикально устремился к пупку. Выпустив мой изо рта, повернувшись, он изогнулся, и попочка, кучерявясь, раскрылась навстречу, внутрь вовлекая, поглощая, выманивая самое малое движение хуя, отдававшееся во всем его теле. Я долго кончал, внимая молитвенным движениям его рук, которыми он, выгнувшись, ласкал, доя, мои яйца, вымаливая еще и еще.
Подумал: со стороны два тела, смуглое, белое, изощренно, криво сплетенные, были похожи на черный кофе с беловатою пеной. Или на белесые всплески, вылетающие из них. Но тела были жадными: никому себя не показывали.
Потом он стоял передо мной в полный рост - подражание античности. Припозднившаяся хорошо сработанная копия всегда изящней оригинала - стоял с опущенными вдоль бедер руками: тонкий, обрезанный, с крошечной капелькой не смыто свисающей; смуглая нога, прикасающаяся к рукаву белой куртки, бессильно спадающей с ручки кресла, словно желание утоленное. Он весело курчавился: из-под мышки, на лобке и - это уже было воспоминанием - склоняясь и навстречу мне попочку раздвигая.
Одевшись, исчез навсегда, даже имени не оставив. Но в черные одинокие дни появляется, и мы, полностью не раздевшись, до кровати не дотащившись, друг в друга вцепившись, предаемся воспоминаниям о слиянности. Надеюсь, помнит, как, изогнувшись, манил меня завитками. А я, хоть было и тесновато, из него не выскакивал: удерживал, плотно охватывая. Помню: в ушах стоял праздничный перезвон, словно бившееся о кофейную плоть было колоколами, малиново благовестившими над зелеными мутными водами Нила, в которые белый император Адриан, черную тоску заглушая, выплескивал:

Когда мой хуй кудрявый Антиной
Сосал самозабвенно и упрямо,
Я чувствовал, как небо надо мной
Поет и набухает вечной славой.

С тех пор пью я кофе без сахара. С воспоминанием. О курчавом моем Антиное.

02 АПРЕЛЯ 2018 М. ЗЛОЧЕВСКИЙ

Ссылка:

Смотрите также